25 октября, в четверг, в 19.00
Дмитрий Карабчиевский
ЧЕРНАЯ КОШКА В ТЕМНОЙ КОМНАТЕ
“О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащем
своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы.
Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!”
Попробуйте определить, зафиксировать Карабчиевского. Попробуйте повесить ярлык на Протея. Вот он перед вами.
Ясный, доступный, и вот его нет. Вот он снова перед вами, только что был.
В какой стране он живет, какой национальности, какой веры? Спросите его - он ответит искренне и точно, но все тут
же рассыплется у вас в руках. Он не эллин, не иудей, не американец, не россиянин, не православный, не буддист. Мираж,
линия горизонта. Зрит око, да зуб неймет.
Когда-то давно, лет 20 тому назад, Дима сунул мне стопку пожелтевших листов с машинописными текстами. Это была
его проза. Помню рассказ на половину писчего листа про то, как мальчика наказали, заперев в темном чулане, как и он
решил наказать родителей и покончить с собой. Написал предсмертную записку и пропихнул под дверь. Тут он понял, что
накажет самого себя, и желание суицида иссякло. А что делать с запиской? Она была уже недосягаема. Стыдно, если записку найдут, а он будет жив. На половине странички интрига разворачивалась, как пружина. Выбор поступка, да, нет, нет, да.
Автор так и не ответил, надул читателя, оставил без удобного катарсиса. Автору было 8 лет. Я прочел рассказ между двумя
рюмками и отложил. Но запомнил навсегда. Это была проза зрелого писателя. Необязательное, казалось бы, присутствие
в рассказе пса говорит о профессионализме. Немой свидетель этой «правдивой истории». Таким трюкам, думаю, учат в
литературных институтах, но Дима использовал этот прием «профессионального мастерства», даже не ведая о нем. Целы
ли эти листки? Сгинули в бесконечных переездах? Или пропали в том муляже ризомы, что Дима создает вокруг себя везде,
где обитает? Во всем этом бесформенном нагромаждении объедков в немытых тарелках вперемежку с красками, бутылка-
ми, карандашами, книгами всех мастей. Найти здесь стопку листов, которым почти сорок лет, невозможно, даже если они
тут есть. Почему я вспомнил ту давнюю историю? Почему Дима оставил свои литературные опыты и занялся живописью,
ускользнул? Если бы он написал этот рассказ в 20 лет, то можно было бы сказать - «большие надежды», можно сомневаться
в авторстве Шолохова и нелогично не сомневаться в двадцатилетнем Гоголе, но в восемь лет рукой автора водит кто-то
другой. Рембо замолчал в 23 года, но и начал лет в 15-16. А Дима закончился бы как писатель лет этак в 12.
Потом он ускользал не раз. От благополучной солнечной живописи начального периода, обманчиво безмятежной. От
стран, в которых жил. Израиль, Франция, США, снова Россия. Сейчас Мексика манит, что дальше?
После идиллических пейзажей и тихих семейных сцен вдруг предстали перед нами огромные по меркам хрущоб холсты
с соитиями ужасающих любовников в косматых садах. Это было больше похоже на стихийное бедствие, чем на пастораль.
Любовники на псевдопленере, в псевдовеселом колорите, выполняющие тяжелую, опостылевшую, но нужную работу.
Конечно, я не был свидетелем многого, я лишь черчу пунктирный рисунок, но уже сам пунктир красноречив. Пропуски
не менее значимы в рисунке, чем сам рисунок.
Посмотрите, что делает Дима сейчас. Эти нагромождения лиц, уже без всякой злой эротики. Они смотрят на нас, бес-
телесные, призрачные. Кто они? Соглядатаи из параллельного мира, плоды больной совести, бесполезные лары, не способ-
ные к действию? Опять все зыбко, опять туман. Одно определенно и постоянно. Это не находящая исхода грусть, которая и
делает эти листы и холсты такими притягательными. Но грусть - чувство трудноуловимое, почти как наш художник. Уйдет,
непременно уйдет!
Владимир Джемесюк
| 
