Андрей Воркунов

БИОГРАФИЯ (ГОНФАЛОНЬЕР)

(драма, личная, без действия и актов)

…и посмотрел в зеркало.

Не знаю, что увидели его глаза, потому что

ни один историк не описал его черт.

Борхес

За что купил, лишь с небольшой наценкой…

Я

Бездействующие лица-литераторы:

Леонид - рассказчик, прозаик

Николай - хозяин места бездействия, прозаик и поэт

Олег - временами громко смеется, прозаик

Андрей - к концу бездействия заметно пьянеет, поэт

Пётр - говорит глуховатым голосом, прозаик

Света - в основном, молчит, поэтесса

КАРТИНА ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

(Литераторы, специально собравшиеся, чтобы слушать биографию, сидят в маленькой комнате за столом, попивая пиво и чай)

Николай: - …как вдоль берега волны бурлили,

Когда тот, кого звали Эй-как-тебя-бишь,

Речь повёл в ископаемом стиле.

«Я, - он начал, - из бедной, но честной семьи»…

(пауза)

Леонид: - Родился я в центре Москвы в коммунальной квартире на улице Кирова, не считая того, что родился, естественно, в роддоме, не грауэрмановском, правда, не как все. Жили мы с мамой и бабушкой в одной комнате 24 кв.м в доме напротив того, где сейчас находится «Независимая газета», жили на мамину зарплату 65 рэ и бабушкину пенсию – 30. Это было мало, но почему-то у меня ещё была няня, которая водила меня гулять на бульвар и пруд. Родители мои были актерами, впрочем, мать и сейчас – актриса в театре Образцова. Отца я по раннему детству не очень хорошо помню. Мои родители были в разводе, к тому же отец мой был на ножах, что называется, с бабушкой. Дело в том, что они - почти ровесники, я не помню точно, там год или два разницы, ну и такое…

Олег: А когда твои родители разошлись?

Леонид: Разошлись они, видимо, сразу после моего рождения.

Пётр: Травма была у тебя?

Леонид: Никакой травмы не было.

Николай: А у тебя были братья и сёстры?

Леонид: У меня есть брат и сестра по отцу, и тот и другая намного старше меня. Старший сын моей сестры, например, на год старше меня. Я привык по детству, что отец живёт в своей старой семье со своей старой женой. Отец мой сделал по жизни как бы такой необязательный виток, который можно было бы вырезать, если бы в результате этого не родился я. И я помню, что когда мне было лет 15, у меня был не то что комплекс, а была такая гордость, что в основе моего рождения лежит такой необязательный момент, что ляг звезды чуть по-другому - и меня бы не было.

Андрей: А когда ты родился-то?

Леонид: Родился я в 59-м году 20 апреля.

Андрей: Вон оно как.

Леонид: Да.Что ещё сказать? Бабушка моя была – еврейка, а отец - антисемит. У отца, например, были такие шутки: он говорил: «Смотри, Лёня, вот бабочка порхает. Как мы ее назовем? Мы назовем ее – пархатая». Бабушка обижалась.

Олег: Хорошая шутка.

Леонид: Или он говорил: «Раиса Исаковна!» – «Я - Раиса Исаевна», - отвечала бабушка. – «А, я не знаю ваших еврейских отчеств».

Олег: А как же получилось, что он женился на твоей маме?

Леонид: На самом деле он, конечно, не был антисемитом. Это был такой шуточный антисемитизм, который был укоренён в хороших русских профессорских семьях с фамилиями: Успенские, Сперанские и т.д. Первая жена моего отца была дочерью Густава Густавовича Шпета, известного русского философа. Старшая моя сестра Алёна замужем за сыном Пастернака.

Олег: За Евгением?

Леонид: Да, за Евгением Борисовичем, так что мои племянники – внуки Пастернака. Я, например, все детство живал время от времени на его даче. Я пил чай, вот как сейчас с вами пью, с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Когда я родился, моему отцу было 58, он был на 30 лет старше матери. Видимо, он её очень любил, и потом эта его любовь перешла на меня. Как я понимаю по фотокарточкам, моя мать была в молодости очень красива. И то, что она пошла в актёры – был такой романтический шаг очень красивой девушки. Как ни печально, видимо, ярко выраженного таланта у моей матери не было. А отец…В прошлом году моя сестра рассказала мне как-то много нового об отце, того, что я не знал. Она, например, рассказала, что у отца был младший брат, который покончил с собой. Сам мой отец подростком участвовал ещё в 1-ой мировой войне. Отец моего отца был швед, работал агрономом, мать моего отца была из немцев. Но все это не очень относится к делу.

Андрей: Ну почему же? Шведы, немцы – интересно.

Пётр: Откуда такой нездоровый интерес? Чуть прихворнул – и стал космополитом?

Олег: А расскажи, когда отец попал в театр Образцова?

Леонид: Я не очень помню, но, видимо, где-то в самом начале появления театра. Дело в том, что сам этот театр открылся в каком-то смысле по инициативе Элеоноры Густавовны, первой жены моего отца. Она, вроде, после какого-то декрета ВЦИК была делегирована к Образцову, тогда – артисту МХАТа, с просьбой помочь в организации театра. Так что она, сам Образцов, мой отец и ещё несколько человек стояли, видимо, у самых истоков театра в 30-е годы. Сама Элеонора Густавовна, их дети, ну то есть прежняя семья отца жила в таком почётном доме, вы, наверное, его даже вспомните, это Брюсов переулок, там есть церковь и большой серый дом прямо рядом с церковью.Там жили Марис Лиепа, Качалов, другие известные люди, он весь увешен досками.

Олег: Да-да.

Леонид: Так вот, Элеонора Густавовна жила в этом доме, а мой брат и по сей день там живёт.

Николай: А в каком возрасте ты там бывал?

Леонид: Бывал-то я там частенько. Я там даже жил в 68-м году в связи с тем, что умирала моя бабушка, и меня на время, как бы оберегая от всего этого, отселили туда. Я неделю или больше жил там.

Николай: А ты знал, что бабушка умирает?

Леонид: Нет, не знал.

Николай: И как тебе объяснили?

Леонид: Ну, мне уже было 9 лет. Мне сказали, что она умерла, меня просто оберегли от процесса. Ещё один интересный штрих: пока я жил у отца, он на неделю устроил меня каким-то образом в школу около себя, а школа на улице Станиславского и в ней в свое время учились Васька Сталин, Тимур Фрунзе и т.д. А когда я там учился, в моем классе учился Никита Хрущёв – внук предыдущего царя.

Пётр: Понятно. Павлик на Савлике и жгутиком погоняет. Зачем меня не взяли в гугеноты!

Андрей: Так ведь Абенсеррагов истребили в дворике.

Олег: Неделю ты там учился?

Леонид: Да, неделю. А сейчас я хожу частенько мимо этой школы, мимо дома, где жила Элеонора Густавовна, мимо церкви, хожу из газеты «Русский телеграф» в журнал «Пушкин».

Пётр: Назад-назад, в мою Элефантину.

Леонид: Ну да. Что еще рассказать?

Олег: Первые воспоминания.

Леонид: Одно из первых – ощущение вражды, которая была в коммунальной квартире, в коей я жил. Она была разбита на два лагеря, между собой враждовавших. В квартире этой жили работники и внештатные сотрудники МГБ бывшего, а также – бывшие репрессированные.

Николай: Много их там было?

Леонид: Их там было до фига.

Олег: Сколько ж семей всего?

Леонид: Сейчас посчитаю: наша семья, Филицата, Акинины, Крамские, Немировские, Горины-Грязновы – значит 6 семей.

Олег: Надо же! Прямо Джумейра-клаб.

Андрей: Скорее Марбелла-рисот. А комнатушек сколько?

Леонид: На первые 5 семей – 5 комнатушек, вот последняя семья жила в такой достаточно удивительной квартире. Это была отдельная квартира в общей. Открываешь дверь в коммунальном корридоре, а дальше – кухня, сортир,три комнаты, ну, в общем – отдельная квартира.

Андрей: А это у стукачей или у репрессированных?

Леонид: Нет, это как раз ни те и ни те, это удивительные люди, которые стояли вне этой свары.

Андрей: Да-да, могли себе позволить.

Олег: Мы жили в городе Трабзоне и отдыхали на Гудзоне.

Леонид: Так вот, две эти партии, хорошие и плохие, наши и не наши, были абсолютно не связаны с делением на репрессированных и стукачей. В каждую из этих партий входили и те, и те. Стукачи не стеснялись, что они были стукачами, это тоже важный момент.

Пётр: Агентес ин ребус.

Олег: Арма дьяболи!

Андрей: Мала темпора!

Николай: А ты когда узнал слово «стукач»?

Леонид: Слово «стукач» я узнал гораздо позже. Тогда это называлось «дополнительные услуги». Например, одна тётка выбегала в корридор и орала: «Моё министерство меня защитит, я до сих пор за дополнительные услуги пенсию получаю, а вы тут меня травите!». Вместе с тем, это была добрейшая женщина.

Николай: А когда ты осознал все эти моменты, связанные с репрессиями, дополнительными услугами и т.д.?

Леонид: Сведения на эту тему мне давались крайне дозировано. Первое время мне, например, даже не рассказывали, что мой дед был репрессирован.

Пётр: Хостис публикус.

Олег: Со стороны матери?

Леонид: Да.

Николай: Так все-таки что тебе рассказывали, что не рассказывали?

Леонид: Сейчас. Отец мой, как я уже сказал, был довольно старым человеком с очень богатым чувством юмора, и, как ни странно, видел жизнь в достаточно оптимистическом ключе. Ему, в общем-то, скрывать было нечего, но так как я не расcпрашивал его, например, кто такой был Сталин, то он мне на эту тему и не рассказывал ничего. Бабушка тоже на эту тему не распространялась, но из чувства страха, а мать впоследствии рассказала мне о том, какую жизнь они вели, став семьей репрессированного, после того, как деда забрали 30.06.41, в самом начале войны. После этого они его больше, якобы, не видели, как они мне сначала сказали.

Олег: А за что его взяли?

Леонид: По ложному обвинению.

Олег: Я понимаю, всех брали по ложному. А какое оно было?

Леонид: Какое оно было, я точно не знаю, я знаю, кто на него донес.

Андрей: Да-а-а!?

Леонид: Но эти же документы, эти доносы показывали потом, когда реабилитировали. Донесли на него лучший друг, и сотрудник, и сосед. Но это было такое время.

Олег: А кем он работал?

Леонид: Да кем он только не работал. Он был инженером, актером, ещё кем-то. Вообще говоря, моей матери было ужасно болезненно рассказывать мне про деда, так как она буквально до последних лет не изжила в себе страх, вот только, может, в последние 2-3 года, когда на неё навалились болезни, не очень, впрочем, крупные, она стала бояться этих реальных болезней, а не несуществующего, в частности – опасности реставрации сталинского культа.

Пётр: А тебе этот страх не привился?

Леонид: Нет, не привился, хотя вообще-то она его мне прививала.

Олег: А фамилия у тебя чья?

Леонид: Фамилия – матери.

Олег: А как так вышло? Ведь она – еврейка.

Л: Еврейка она опять-таки по матери, а отец её – абсолютно русский человек, только разве что с юга, Леонид Анисимович Костюков. В его честь я, кстати, и назван. А евреи у меня только со стороны матери матери, то есть это – четверть, но, правда, как раз та четверть, которая позволяет мне считаться евреем. Вот у меня есть друг, так он на 3/4 еврей, но на ту часть, на которую надо, он – русский и находится поэтому в этом смысле в гораздо худшем положении, чем я, тем более, что он – гражданин Израиля. Но речь не о нём. Так вот, они мне с начала ничего не рассказывали про деда, говорили, что он погиб на войне. Потом, когда пришло время рассказать мне правду, они сказали, что дед был арестован по ложному обвинению такого-то числа и они его больше не видели.

А: А когда настало время?

Л: Точно не помню. Я помню, что где-то в году 85-86-м настало время, будем говорить, последней правды про деда, то, что мне сочли возможным рассказать уже после смерти Черненко и воцарения Горбачева. И тогда я услышал, что дед не просто был арестован, а дед сбежал, убив охранника, и появился в Челябинске, где семья была в эвакуации.

Н: Ух ты, какой дед, а!

Л: Он явился без документов, без всего, а там, кроме моей бабушки, жили сёстры моей бабушки, одна, как в сказке, хорошая, а другая – плохая. И эта плохая сказала: «Я настучу, просто уже руки чешутся, так что давайте девайте его куда-нибудь скорее». И деду моему сказали: твой единственный шанс –пойти на фронт, присоединиться к эшелону, потерял, мол, документы, ну и так далее. Он так и поступил, присоединился к эшелону, пошел на фронт, больше его никто не видел. Ну, сейчас он точно умер, сейчас ему уже за 100 лет.

Н: Удачный побег - это такая редкость!

Л: Да. Сёстры моей бабушки были тоже редкие, конечно, бабы. Родом они были из Феодосии. Это была там такая известная семья богатого адвоката Исай Исаича Рудминского. У него было 5 дочек и сын. Удивительна судьба этой семьи. Мой прадед Исай Исаич оказался в итоге в Харбине, в русском Китае вместе со своими двумя младшими дочками, и он прославился там тем, что каким-то фигурным способом сумел продать всю еврейскую общину. Кому он её продал и за сколько, и в какой валюте, а, главное, в каком смысле, никто не знает, но после этого акта он получил там такую мифическую известность. После всего этого дочки его несчастные вернулись в Союз, точнее в Алма-Ату, где и жили до последнего времени, пока не смотались в Америку, уже, точнее, их семьи.

О: Я в Блумфонтейн отправлюсь на побывку!

А: А я – на Крит, я ж в греках из минойцев!

Л: Да. Ну, а бабка моя вышла за моего деда, красноармейца. Он в свое время брал Зимний, охранял Смольный, то есть участвовал в начале этого мятежа. Я помню, что в театре один актёр говорил моей матери: «А зачем, Аллочка, ваш папа брал Зимний? Не надо брать чужое».

(смех)

О: Это кто говорил?

Л: Актёр один в театре, ироничный, хитрый такой человек. Вторая дочь, та, которая стерва, ещё до второй мировой схоронила двух мужей и потом умирала. Умирала она только на моей памяти лет 20. Кончилось это тем, что в 78 лет она в третий раз вышла замуж, схоронила третьего мужа и только потом через несколько лет умерла сама. У неё был удивительно стервозный характер. Я помню, раз как-то ехал с ней на такси, так она так достала таксиста, что он остановил машину, поймал нам другое такси, пересадил и уехал, не взяв ни копейки.

А: Вестготы отошли.

П: Да, за Дунай.

О: Как говорится: «Плантагенеты не жалеют слабых». Вот так надо жить.

Л: Третья же дочь была очень хороша собой и с удивительно ангельским характером. Она и сейчас еще жива, ей около ста лет, она живет в Сан-Франциско. Известна она была тем, что вышла замуж за племянника Валентина Георгиевича Плеханова. И она рассказывала мне про эту ветвь русской культуры. Сама она преподавала английский в Губкинском и жила там же рядом, на Вавилова. Я помню, еще из МГУ ходил к ней. А тогда во все учебники истории партии входила плехановская группа, которую все помнили по аббревиатуре, составленной из фамилий: Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч, Аксельрод. Хорошо складывалось.

(смех)

Я приходил и говорил: «Софа, мне сказали – учить эту группу». Для меня это были – сухие фамилии, а она вспоминала: «Игнатов – это такой мужчина! Дейч, это такой человек! Это такие замечательные люди!» И она рассказывала мне всякие детали, как они приходили к ней в гости, как они общались и т.д. Вот такая была семья. Помню еще момент, связанный с племянником Плеханова. Его было забрали как-то на Лубянку – и вдруг потом отпустили. Видимо, были тогда такие случаи: берут человека, допрашивают дня три, как-то не докапываются и потом отпускают. И вот с ним произошло именно такое: его выпустили. Но вот этот вдруг ударивший яркий свет дня, видимо, так смутил его, что он не выдержал и пошел назад. Тут его уж вывели и сказали: «Ну зачем же так-то? Ступайте пока».

А: Значит, всё-таки выгнали?

Л: Да, выгнали. Сказали: не сейчас.

П: Лаврентий Палыч!

А: В общем, доктор произнес: «Ушки можно резать, горлышко подождем».

Н: Можно, я переменю ключ беседы? Пора бы перейти от социальных корней к формированию личности.

О: Ну, то есть первые воспоминания, детские.

Л: Ага. Помню, отдыхал я с бабушкой на Пахре, и бабушка познакомилась там с домработницей Симонова. И вот такое воспоминание детства: помню, нагадил я в горшок ночной Симонову. Ну, это был не его личный горшок, конечно, каких-то его внуков, но вот сумел я туда нагадить.

Н: А каким образом ты обо всем узнал? Тебе рассказывали?

Л: Нет, тогда я уже понимал, что есть горшок и кто есть Симонов, я в 5 лет был очень шустёр. Читать и писать я, кстати, начал в 3.

Н: У, какой ты талант!

П: Прямо Питер Брейгель-средний!

О: Средний, но не усреднённый.

Л: От диоскуров слышу.

П: А первую книжку когда?

Л: Первую не помню, но…

О: Это у него от Плеханова.

А: Нет, от Шпета.

Л: От обоих. Впрочем, хочу уточнить, что ни Плеханов, ни Шпет не являются моими родственниками по крови, это всё – свойствó.

О: Так что там с первой книжкой?

Л: Я помню, что я начал писать книжку тоже года в 3, и я помню, что начал я первую фразу с многоточия и закончил тоже многоточием. Была вот такая экспрессивность.

П: Это была детская книжка?

Л: Детская, какая ж ещё? Мне всё-таки 3 года было.

П: Ну, ты мог бы попытаться написать и…

Л: Нет, писать книгу для взрослых – такого искуса у меня тогда ещё не было.

О: Так ты её написал?

Л: Ну, написал что-то в тетрадке, исписал несколько листков.

Н: В 3 года?

Л: Где-то в 3-4. Читал я тогда уже хорошо…

П: А что читал-то?

Л: Не помню, врать не стану. Помню, что позже из взрослых книг достаточно быстро дошёл до Шекспира, но не тащился от него, и до Мопассана.

А: Тащился?

Л: От Мопассана – да, но это лет в 7 уже.

Н: Ничего себе!

А: Лаперузы отдыхают в Санта-Фе!

О: Не хлопай эпикантусом!

П: Да, рановато что-то, рановато.

О: Вундеркинд! Я Хайдеггера с детства обожаю, Маршак и Носов, Хайдеггер и Гриммы.

Н: А я так до сих пор и не прочёл Мопассана, Ги де.

А: Не переживай, всё ещё впереди. Ты что, не начитался инкунабул?

Н: Инкунабулы не было.

Л: Чтобы снять момент вундеркиндства, скажу, что в 20 лет я тащился от «Двух капитанов» Каверина, от Стивенсона, от фантастики, то есть дальше моё развитие в этом плане пошло как бы нелинейно. С одной стороны, в меня очень хорошо входила московская городская проза, Трифонов, скажем, в 15 лет это было очень яркое впечатление, а в то же время…

П: А стихи писал?

Л: Стихи, конечно, писал, но это когда уже учился в старших классах, учился на мехмате. Писал в огромном количестве, у нас целая компания была. Но это всё было довольно несерьёзно.

О: Я бы хотел вернуться к детству: а вот игрушки?

Л: Культовой игрушкой моего детства был настольный хоккей. Это где-то в первых классах школы. В 4 классе мы устроили первенство по настольному хоккею, где я занял первое место по одной системе, по другой – второе. А потом вторая волна этого настольного хоккея на нас нахлынула, когда нам было лет по 20. Мы играли в него на очень приличном уровне, и на деньги в том числе играли, у нас в каждом доме стоял настольный хоккей. Это была очень важная для нас игрушка. Другая культовая игрушка моего детства - железная дорога, гэдээровская, по-моему. В ней можно было делать коллекции. Ребёнку сначала делали большой подарок: паровозик, вагончики, а потом шли мелкие докупки через «Детский мир». Но этой железной дороги у меня, правда, не было.

О: Ага, о ней ты мечтал?

Л: Нет, я о ней не мечтал. Видимо, я где-то понимал, что сразу два таких чуда: железную дорогу и настольный хоккей иметь дома – чрезмерно. Но я охотно играл в неё в тех домах, где она была.

(пауза)

Света: А первая любовь?

О: Да. Актус пуриссимус.

Л: Насчёт первой любви. Я помню, что в первой моей школе, где я учился с 1 по5-й класс, никакой такой любви у меня не было. Я помню, что у меня там было три друга, и фамилии у нас были: Костюков, Чутаев, Буданов и Кано, а звали мы себя: Котовский, Чапаев, Будённый и Камо. Это была английская спецшкола в Уланском переулке. У меня всегда очень хорошо было с английским, одни пятёрки. У меня, правда, почти по всем предметам были пятёрки. Но как-то раз учительница математики из соседнего класса, придя к нам на урок на замену, сказала очень безапелляционно, но без тепла: «Этому мальчику не место в этой школе, он должен идти в математическую». Это зародило во мне определённые сомнения, и я перешёл в математическую школу, 352-ю, тут недалеко, на Бауманской. Я там учился один год в 6-м классе, а потом я увидел, что эта школа слаба для меня, и я перешёл во 2-ю, 2-я была с 7-го класса.

П: Привелегиум фори.

Н: В каком году ты оказался во 2-ой школе?

Л: Я оказался там в 72-м году.

Н: Там ещё был Макеев в это время?

Л: Макеев был, Сендеров был, Клавдия Андреевна была у нас в классе, Бородуля – ну это вот фигуры, которые тебе известны.

Н: Да, всё те же. А директора уже не было, Овчинникова?

Л: Был первое время, потом - не было. Да, вот такая школа. Про 2-ю школу рассказывать можно очень долго.

Н: Это мы как-нибудь вместе расскажем.

Л: Да, это мы в два голоса расскажем. Я могу сказать ещё про вторую школу важный достаточно момент, в какое время, как мне кажется, я в неё попал: у неё ещё оставалась слава выдающейся математической школы, но…

Н: Но она таковой уже не была.

Л: Да, учительской потенции такой уже не было. В неё пришли очень достойные ребята, отличники из других школ, и оказались предоставленными сами себе. И из нашего класса, например, много народу поступило в МГУ, но вовсе не обязательно на мехмат и физфак, а на истфак, например, на психфак. То есть, она перестала быть математической по большому счету, но по уровню оставалась хорошей.

П: Сухотин с тобой учился?

Л: Нет, Сухотин на 2 года старше меня, так что я учился чуть позже. Теперь – дальше. Много лет я занимался математикой: математическая школа, мехмат, аспирантура, и здесь у меня была довольно строгая мотивация: я занимался этим только потому, что это мне легко давалось, это грело мое честолюбие. Но я её никогда не любил.

О: Тут такой конфликт получается: ярко выраженные способности, а любви к предмету нет. Это переживалось тобой?

Л: Это переживалось. Но я сначала хочу рассказать, как это выражалось. Первая яркая деталь: я за свою жизнь не прочёл ни одной математической книги сверх тех, которые были нужны, чтобы сдать сессию. Второй яркий момент такой. Мы все время хвастались друг перед другом своими оценками. Ну, например: «Я сдал сессию на одни пятёрки, а у тебя – четвёрка, значит, ты – человек второго сорта». И вот на 3-м курсе пришла пора писать нам первый в своей жизни курсовой, что-то доказать самим, а не просто вызубрить. И здесь всем более-менее способным ребятам, а это была где-то треть курса, ну абсолютно очевидная, те, кому легче было учиться на 5, чем на 3, а остальным было легче учиться на 2, чем на 3, так вот, всем нам поставили 5. И вот мы стали хвастать друг перед другом, так как у нас уже не было этой шкалы оценок, за сколько дней кто написал эту работу. Я, мол, за 4. Ну а я – за 3. И я, помню, пришел к одному своему близкому другу и говорю: «Ну что, Серёж, я за 3 дня написал, а ты за сколько?». И он отвечает: «А я за 4 года». Я понял, что здесь – очень глубокий конфликт. Он ещё с 18-го интерната Колмогоровского занимался этой темой для души, и его курсовая где-то уже на уровне кандидатской. Ему не надо было писать курсовую три дня, потому что это было делом его жизни. И я тогда впервые отчетливо понял, что он – математик, а я – нет, хотя способности у меня не меньшие. И вот, Олег, ты спрашивал, были ли у меня какие-нибудь метания? Метания у меня были между математикой и стихами. Я не могу сказать, что к стихам я имел такие же способности, как к математике, но дело не в способностях. Мне ни математика, ни стихи не доставляли того удовольствия, того ощущения, что это – мое дело. Поэтому это был выбор как бы между двумя полулюбимыми занятиями, и я между этих двух стульев довольно долго сидел, пока мне в голову не пришла мысль начать писать прозу.

Н: Когда ты начал писать стихи?

Л: Ну, самые первые я написал, когда мне было лет 6.

Н: О чём они были?

Л: Они были о Ленине и партии.

О: Типа: партия – наш рулевой?

Л: Да-да.

П: Прокляты те из сынов Исраила, которые не веровали языком Дауда и Исы, сына Марйам!

Н: О Ленине и партии? Это в семье были такие разговоры?

Л: Да нет, они были в радио, на улице, они были в воздухе эпохи.

Н: Всё-таки с чего ты решил об этом написать?

Л: По велению сердца.

Н: Верил ты в коммунизм? Не идентифицировал его с демонами? Ты был –иеродул?

Л: Верил. Я в этом смысле был полный…

А: Я и сейчас верю.

Л: …мудак. А, извиняюсь, я никого не хотел обидеть.

(смех)

О: Я помню в 11 лет свои строки: «и Байрона перо ведет тебя вперёд».

Л: И Байрона перо…

Н: И Байрона?

А: Ебайрона перо?

(смех)

А: И я помню из детства, или не из детства: «Подонок гуляет как зэк молодой».

О: Ну, это ты украл по молодости у народа.

П: Да, никакого эксклюзива пера.

Л: Когда мне было 15 лет, один мой одноклассник сказал мне в пылу полемики, что с такими, как я, коммунизм не построишь. Мне бы обрадоваться! Я же ужасно расстроился, ужасно обиделся.

О: А мне моя тёща говорила, что такие как я нужны КГБ.

П: Бывает, что и тёщи не лукавят, хотя , конечно, это – очень редко.

Л: Так вот, где-то в 20 лет я абсолютно разуверился в светлых идеалах коммунизма, что было существенно для меня.

А: Быстро ты.

Л: Ну почему – быстро. Долго и мучительно.

П: И говорили они: «Сердца наши не обрезаны».

Н: А чем в семье жили?

Л: Это - вопрос немного некорректный, так как особо доверительных отношений у меня с матерью не было. У нас была такая взаимная любовь, что ли, но так, чтобы я ей рассказывал что-то о своей жизни, делился сокровенным, этого не было. У меня была достаточно большая свобода. Где-то с 13-14 лет я оставался один, бывало, дней на 10-15, когда мать уезжала на гастроли. Я жил своею жизнью, и мать не ввязывалась в неё. Мать, скажем, не знала, где находится 2-я школа вообще.

А: Да? Интересно.

(пауза)

Н: Мне хотелось бы направить разговор в сторону каких-то таких…

О: К теме первой любви, внести такую здоровую эротическую струю.

Л: Я бы не назвал эту струю здоровой…Хорошо. Первые такие мысли возникли у меня уже во 2-й школе в 14-15 лет. Была у нас такая девица в 8 классе, очень красивая.

Н: Это уже в 8 классе? А до этого?

Л: До этого – нет. Развитие моё в этом отношении было поздним. Так вот эта Марина была такой рослой девицей, худой, но с бёдрами. И я, помню, целые уроки проглядывал на эти её бёдра. Потом я поступил на мехмат в МГУ, а она на психфак, и я даже иногда ездил на психфак, чтобы взглянуть на эту Марину.

Н: Да? И вы общались?

Л: Да, мы встречались иногда, общались, разговаривали. Потом, когда я окончил мехмат, а она, соответственно, психфак, она стала работать в бассейне, в главном здании МГУ, психологом. Я время от времени ходил туда к ней. Она тогда уже, правда, была замужем. К этому времени у меня уже тоже были какие-то другие влюбленности, но, как говорится, «тебя, как первую любовь..».

Н: У вас были какие-то объяснения?

Л: Нет, ни в коем случае.

Н: Она не понимала?

О: Не может быть, чтобы не понимала.

П: Не может быть, я согласен.

А: Зачем меня так страстно расхотела?

П: Но мы же не сошлись в цене, любимый!

О: Ребекку я считал почти сестрою,

Она же разговлялась с интендантом.

Л: Ну, дело в том, что это, может, даже нельзя было назвать влюбленностью, это был чисто сексуальный интерес.

Н: Любование.

Л: Да. А дальше остались просто воспоминания об этом.

А: Вышла полная трипура в области мезорам.

П: Скворцы запели, люфтганза понесла.

О: Слушай, а в более раннем возрасте?

Л: В более раннем ничего не было.

А: Скажи, а вот – худая, с широкими бёдрами, фигура – не очень, наверное. Ты сейчас как к этому…

Л: Я скажу. Последняя встреча с этой Мариной у меня произошла, когда нам было лет по 30. Мы случайно встретились на Центральном рынке. И я у неё спрашиваю: «Ну что, Марина, ты всё ещё работаешь психологом в бассейне?». А она отвечает: «Нет, Лёня, мне все это осточертело, и я стала манекенщицей». Это, кстати, о том, какая у неё фигура. И я говорю: «Ну что ж, Марина, ты теперь – манекенщица?». На что она отвечает: «Нет, Лёня, теперь я – директор фирмы по продаже на Запад наших манекенщиц. Не нужно ли тебе несколько молоденьких девочек лет 20-и?».

О: Хорошая мысль!

П: А за сколько?

Л: Да даром, я так понял.

Н: Даром?

А: Он пролил мой адреналин!

О: Не дрейфь, выше кляйстеры!

Л: Да. И вот она мне все это расписала, а потом с невыразимым презрением спросила: «Ну а ты? Все ещё математик?» И я впервые в жизни, в первый и последний раз назвал себя писателем.

Н: Это был первый раз?

Л: Да. Я называю себя литератором, прозаиком, но не писателем. А здесь не выдержала душа, и в ответ на эту работорговлю назвался я, стало быть, писателем.

О: Ну да, мы, мол, вам не чета.

Л: Как раз наоборот: мы вам чета, а не тем, кто остался в математиках.

А: И после этого она тебе девочек уже не предлагала.

Л: После этого она уехала вскоре в Америку, мы с ней больше не виделись, связь потерялась.

П: Разаманаз!

А: Дэмонз энд визардз!

О: В Гондване ты жила, моя голубка…

(пауза)

Л: Да, была у меня ещё одна история, когда я учился на мехмате. Тут даже речь пойдёт не о влюбленности, а просто был такой интерес: почему у меня этой влюбленности нет. Как-то в мальчишеской беседе в бассейне, в душе, когда мы меняли трусы на плавки, плавки на трусы, мы решили чуть ли не голосованием выбрать самую красивую девушку курса и таки выбрали. Предвижу вопрос, была ли она на самом деле самой красивой? Видимо – нет. Но эта девушка… Ну, вообще у меня была страшная мания величия в юности. Мне казалось, что раз я в математике секу лучше всех, раз мне все легко даётся и язык у меня неплохо висит, то я – самый классный парень из всех, кого я знаю. Как это выразилось впоследствии? Впоследствии, курсу к 4-му, я составил такую таблицу, куда вписал человек 25 из достойных людей, каких знал, вписал качеств штук 20, которыми должен обладать достойный человек и проставил баллы по 10-балльной шкале по этим качествам. В итоге получилось, что я – самый классный из всех. Позже несколько друзей рассказали мне, что они тоже составляли такие простыни и тоже оказывались там самыми классными. Так что этот эксперимент ничего не даёт.

О: Ну а объективно?

Л: Объективно я был достаточно классный.

(смех)

Н: Ну а такой вопрос: как к тебе относились девочки? Были ли влюбленности в тебя?

Л: Были. Очень хороший вопрос. Не часто, но были. Скажем, вот я учился в 6-м классе. В 6-м классе я был абсолютно не активен сексуально. Мальчик от девочки для меня отличался только одеждой.

Н: В 6-м даже?

Л: Да, у меня очень запоздалое развитие в этом смысле. Долго не светил мне Аспироз – звезда любви.

О: Вот –настоящий писатель, не то что я.

П: Не шурши талантом – шкурка лопнет.

А: Земную жизнь пройдя до половины,

я так и не… а, впрочем, где я? где я?

О: Ну ладно, может, все и к лучшему.

А: Конечно.

Л: Я не знаю, к лучшему или нет. Может быть, это связано с тем, что у отца я – очень поздний ребенок. Ну, не знаю, в общем. Так вот, одна девочка из этого 6-го класса, с которой мы потом и на мехмате вместе учились, стала впоследствии моей довольно близкой подругой. У меня и с мужем её были очень хорошие отношения, с первым, со 2-м, впрочем, тоже, равно как и с 3-м…

П: И с 4-м.

Л: Нет, 4-го я не знаю. Пока ещё. Так вот, она мне рассказала, что когда я пришёл в их класс, несколько девчонок было от меня без ума. Я говорю ей: «Где же ты раньше была? Где они теперь, эти девчонки? Они уже, наверное, бабушками стали, а ты мне это только сейчас рассказываешь». А она говорит: - «Да, мы обсуждали, какой ты»… Кстати, о том, каким я был в детстве. С одной стороны, я был не классным парнем, потому что всегда был очень неспортивным, у меня по физкультуре всегда было в районе 2-х, пока мы не начали играть в футбол, за счёт чего у меня 4 в аттестате. Но у меня было, хотя сейчас в это трудно поверить, красивое лицо.

О: Ну почему? Если тебя побрить, там ещё…

А: По черепу можно восстановить.

Л: Да, если только по черепу. Так вот, сейчас я не напрашиваюсь, а тогда был симпатичный такой мальчик, похожий, вот если кто помнит книжку про Пиннокио с картинками Карло Коллоне, там в конце есть рисунок, каким он стал. Очень похож на меня в том возрасте. Если не верите - могу принести фотографию.

А: Ты книжку принеси.

Л: Договорились. И вот девочки какие-то глупые, которые не чувствовали энергию, которой у меня тогда не было, а реагировали на внешность…Внешность - была.

(пауза)

Л: Да, был ещё период в моей жизни, где-то от 26 до 28, когда я вошел в какую-то такую энергетическую фазу и, может быть, в это трудно поверить опять-таки, но у нас была компания, человек 20, где я был очень резкий лидер. Гонфалоньер, прямо.

О: Гран, фалло – ага, понятно.

П: Компрозативно!

Н: А из кого состояла эта компания?

Л: Она состояла из моих бывших одноклассников, моих сокурсников по мехмату, товарищей по работе и моих однокурсников по литинституту. В этот момент вниманием всех 3-4 девушек из этой компании, которым я хотел владеть, я владел.

А: Вниманием - и всё?

Л: Вниманием – и всё. Я этим не пользовался. Ну, были какие-то поцелуи, ещё что-то, но до горячего дело не доходило почему-то. Что-то меня удерживало.

О: По локоть руки я испачкал, но ничего там не нащупал…

А: Когда б ты разомкнул свой солиноид, я, может быть, нашла б в себе резервы…

Н: А сколько у тебя было женщин, в прямом смысле?

Л: Хороший вопрос. В прямом смысле у меня была одна женщина – моя жена.

П: То есть, он не изменял!

Л: Да, я не изменял, но что более удивитель…

О: А когда ты женился?

Л: Женился я в 28.

Н: И она была – твоя первая женщина? И больше не было никого?

Л: Не было и не будет.

Н: Замечательно!

П: И до свадьбы?

Л: До свадьбы с женой у нас были интимные отношения. Но мы очень быстро поженились. Мы поехали в один ЗАГС, взяли справку о разводе с её первым мужем, потом поехали в другой ЗАГС, подали заявление, ну и через месяц поженились.

О: Так она – первая у тебя?

Л: Да. Более того, ещё до женитьбы я понял, что не могу вступить в связь с женщиной, если на ней не женюсь. Вот, скажем, был такой момент в моей жизни. У меня была и есть одна близкая подруга, Ольга. И вот как-то, помню, на пляже, на Войковской я предложил ей выйти за меня. Там такие слова, примерно, звучали: «Как-то мне, знаешь ли, паршиво. Много всяких людей окружает меня, но всё что-то не то. Мне надо жениться. Иди, Ольга, за меня замуж». А она, напротив, к тому времени уже дважды побывала замужем и сказала мне: «Нет, Лёня, я уже потеряла интерес к этому институту брака. Так –пожалуйста, а замуж – нет». Я ответил: «Так – не надо. Только замуж».

А: В колготках ты казалась недоступней…

О: Нет, скорее: «с барсеткой ты казался энергичней»…

Н: А во сколько ты женился?

Л: Я женился в 28.

А: А этот вот разговор когда был?

Л: Этот – в 27.

П: Класс! И контактов никаких не было?

Л: Нет.

П: Класс!

О: Моя гонидия диктует мне иное.

Л: Попытки полового контакта, которые по разным анекдотическим обстоятельствам кончались ничем, - эти попытки были.

А: Рассказывай.

Н: Нет, ну ты расскажи, как сильно ты это переживал.

А: Нет уж! Пусть рассказывает, а там разберёмся: переживал или нет.

О: Так первый раз когда было?

Н: А был ты влюблен отчаянно?

С: Да дайте же рассказать человеку!

Л: У меня был такой этап в жизни - где-то за два года до женитьбы, - когда я был сильно влюблён в замужнюю женщину. Она тоже была влюблена в меня, но она боялась изменять мужу. И у нас были отношения, которые можно назвать эротическими, но они не доходили до последнего, потому что в какой-то момент она не соглашалась на это. А потом, поняв что я – девственник, и что с девственником можно делать всякие такие штуки… Вот, например, мы с ней остаемся вдвоём, и она вдруг говорит что-то такое, что выбивает меня из колеи. Она не то что специально, но я так понял, что подсознательно она не хотела изменять мужу.

О: Да-да. И тут вдруг Элоизин папа…

П: И мавр Арбенин – жуткий монстр…

А: Грэндмазе не дала предлога…

О: Я б даже сказал: «и предпочтя союз предлогу»…

Н: Ну а что-нибудь конкретное вспомнить можешь?

Л: Можно. Я помню, был такой случай, он был самый яркий. Я поспрашивал у своих знакомых, которые потеряли девственность раньше меня: как теряют девственность? Они мне сказали примерно следующее: покупают бутылку коньяка, выпивают пару рюмок и после этого легко и непринужденно теряют девственность. Я так и поступил. Купил бутылку коньяка, выпили мы на квартире у какой-то её знакомой. И после этого она мне вдруг сказала: «Я думаю обо всех вас (имелось в виду – обо всей моей компании), какие же вы всё-таки достойные жалости люди и как вы всегда будете несчастны!». И вот на этом память моя обрывается, и через некоторое время я обнаруживаю себя в постели совершенно голым, абсолютно не вяжу лыка, бутылка коньяка выпита, а она говорит мне, что пора одеваться, потому что сейчас придёт подруга. Я потом её спросил, было ли что у нас, и она, видимо щадя меня, сказала, что тоже не помнит, хотя сейчас я, конечно, понимаю, что ничего у нас там не было.

А: Стало быть: виконт упал – маркиза подостыла.

О: Да. Не вовремя смешал я акварели.

А: Отвергнуть - нет, но «да» сказать – потею.

П: Я б обстучал ей все ланиты!

С: Тебя там только не хватало!

А: Не помню, чтоб мне не давали!

С: Не надо хвастаться склерозом!

А: Но это ж – подло!

О: Я согласен.

А: Я что-то не понял, с какого количества коньяка ты отключился?

П: С бутылки.

Л: Ну, с бутылки.

О: Бутылка на двоих.

Л: Скорей, все-таки, на одного.

А: Нет, ты же рассказывал, что выпил рюмку.

Л: Да, и забылся.

А: Ага, и, забывшись, допил бутылку. Я что-то не понимаю этой последовательности.

О: Слушай, меня больше интересует не технология, а психология. Вот твоя жена была замужем, а ты – девственник. Тебя это травмировало?

Л: Абсолютно нет.

О: Ну как? Ну вот этот комплекс, что у неё были мужчины, а у тебя – нет…

Л: Хорошо. Я понял, я объясню.

А: Мне кажется, что у него какие-то не такие должны быть комплексы, воздерживался-то он сколько.

Л: Да, у меня – не такие. Я долго думал, почему так сложилась моя жизнь. Вот, скажем, яркое моё удивление, когда мне было 14 лет. Я был в гостях у своего товарища. Вижу в квартире каких-то мужчину и женщину средних лет. Я спрашиваю: «Кто это?» - Он отвечает: «Это мои папа и мама». Я говорю: «Ну это-то я понимаю, но я имею в виду, живешь ты с матерью и отчимом, или с отцом и мачехой?» - И тут он мне опять отвечает: «Нет, это – мои папа и мама». Я был крайне удивлен тем, что человек может дожить до 14 лет с папой и мамой, потому что у нас в театре, где я, грубо говоря, вырос, этого попросту не было. Там было так: вот – мать, вот – нынешний муж матери, вот – отец, вот – нынешняя жена отца.

П: Да, не все Монтекки – Капулетти.

О: Да, уж хотя б – не массагеты.

Н: Ты часто бывал в этом театре?

Л: Я не просто бывал там, я там, можно сказать, жил. С весны до конца лета я ездил с ними на гастроли. Я объездил весь Союз.

П: Здорово!

Н: И где ты побывал?

Л: Я побывал в Рязани, в Тамбове, в Харькове 2 раза, в Днепропетровске, в Ленинграде – раз 5, в Риге, в Таллине, в Свердловске 2 раза, в Одессе, в Николаеве, в Ереване, Орел, Тула – ну то есть всего не вспомнишь.

О: С матерью и отцом?

Л: Да. С матерью и отчимом потом. Отчим был, наоборот, на 20 лет моложе её.

А: Вот так вот. Переходы, значит, такие.

О: Так у тебя и отчим был? А ты нам что-то про отчима не рассказывал.

Л: Так вы ведь не спрашивали.

А: Пришло время рассказать.

П: Нет, погоди, ты вот много ездил по гастролям, а сексуального акта ты тогда не видел?

Л: Нет, сексуального акта не видел.

П: А онанизмом ты занимался?

Л: Хороший вопрос. До 27 не занимался.

П: Ага. Значит, за год до свадьбы начал заниматься онанизмом. Случайно.

А: Я что-то не понимаю. Как же так? А почему?

Л: Ну мне, видимо, никто не рассказывал, что этим надо заниматься.

А: Что значит: никто не рассказывал? Не надо.

П: Когда бы я не повредил предплечье,

Я б тоже, может быть, припал перстами…

О: Не надо сокрушаться, время лечит,

И пусть к тебе дурное не пристанет…

Л: Спросите лучше, были ли у меня поллюции. Поллюции были, но руки туда не тянулись.

А: Да?

П: Туантисуйу?

О: Да, гоа, даман и диу. Айда на луг – рододендроны нюхать!

Н: Я думаю, что вряд ли это будет предмет…

А: Нет, я думаю, что это должен быть предмет, потому что случай экстраординарный.

Л: Да, может быть. И тут был разговор о том, какой у меня комплекс. Я могу сказать по своим снам, какой у меня комплекс. Комплекс у меня такой: я оказываюсь с чужой женщиной, и я с ней переспал, и теперь этого уже не исправишь. То есть, я венчан с женой после 7 лет брака, и я рассматриваю эту верность, как одну из главных составляющих моей жизни, мне страшно подумать, что что-то в этом плане может случиться.

О: А может, в принципе?

Л: Я думаю, что нет. Ну, тут как бы – не зарекайся, но пока я – это я, пока мой мозг не изменился, я думаю, что – не может.

О: С обеих сторон?

Л: Я за себя отвечаю.

О: А вот скажи, ведь у нас такой разговор как бы…

Л: Скажу, но предупреждаю, что из этой сферы моей жизни многого не вытащишь.

А: Это как это, как это?

О: Я вообще сомневаюсь, что у кого-нибудь ещё можно вытащить столько.

(смех)

О: Слушай, так вот - твоя жена. Ты продолжаешь к ней испытывать сексуальный интерес как к женщине, или для тебя это – определённая догма?

Л: Хороший вопрос. Первые 7 лет брака мы занимались этим ежедневно. Потом влечение это исчезло, исчезло целиком на 2 года. Потом…

А: Что-о-о? Как это? На сколько?

Л: На 2 года.

А: То есть 2 года вообще никак?

Л: Абсолютно.

С: И с её стороны?

Л: Ну, и с её стороны - вынужденно.

Н: Бедная женщина!

О: Мирамур!

А: То есть, она воздерживалась – и всё? Не говорила: «Извини, дорогой, а как же с этим делом?»

Л: Нет. Потом это вернулось. Сначала – редко, а сейчас уже вполне нормально. Причём я читал в каких-то книгах, что это – некая норма для абсолютно моногамной жизни, когда влечение после 7 лет уходит, а потом может вернуться, может не вернуться. Как я читал, именно об этом притча о Кане Галилейской, когда Он воду обращает в вино.

А: Нет, я не понимаю, как это оно вот так целиком исчезает и целиком возвращается. Это как вообще?

Л: Объяснить не могу, моё дело – свидетельствовать. Вообще получилось так, что венчались мы, когда у нас не было этих контактов, и казалось, брак бы мог начать расшатываться, но он, как ни удивительно, не только не расшатывался, а может быть стал даже прочнее, хотя, впрочем, он и до этого был практически абсолютно прочным.

П: Православным.

Л: Вот даже этого не могу сказать. Я очень редко хожу в церковь, можно сказать, что почти не хожу, не причащаюсь, нет, я не могу назвать себя ортодоксальным православным, хотя мы венчаны в церкви и как бы перед Богом дали обет во взаимной верности.

П: Ну да.

А: Значит, с женой у тебя отношения практически идеальные. Не будем брать сексуальную сторону…

Л: Нет, сексуальная жизнь тоже наладилась. Да, а ответить я могу так: у нас с женой за 10 лет брака был один конфликт, мелкий, на 1-м году жизни, когда она пришла домой уставшая, а мы с друзьями играли в настольный хоккей, и что-то я не оторвался от него, и она так обиделась, и я просил у неё прощения. Вот это была такая ссора минут на 30 – и всё, больше мы не ссорились.

О: Слушай, а ты можешь допустить, что ты вполне искренен, а она – нет.

Л: Нет, не могу. Те люди, которые знают мою семью и которые видят, какой это крепкий брак, так вот, эти люди берут у меня консультации по семейным вопросам: жениться ли на этой женщине, выходить ли замуж за того мужчину.

Н: Я знаю Лёнину жену. Она очень симпатичная и милая.

О: Так как ты познакомился со своей женой?

Л: Это сестра моего близкого друга.

А: Фамильяриссимус амикус.

П: С детства знаешь?

Л: Нет, не с детства. С этим другом мы учились вместе в МГУ. Я её видел буквально пару раз в студенческие годы. Потом она уехала в Африку, потом она вышла там замуж…

П: За негра?

Л: Хуже. Она вышла замуж за абсолютное чудовище.

О: Ну-ка расскажи.

Н: А ты видел этого человека?

Л: Не то слово. Я с ним имел глубокий контакт, разве что - не сексуальный.

Н: Ты с ним дрался?

Л: Я с ним дрался. Хотя драться с ним сложно, он весит 148 килограмм.

О: Не все как я владеют канделябром.

Н: Ну, это вообще интригующе. Расскажи поподробнее.

Л: Это человек такой: он на 10 лет старше моей жены, он закончил МГИМО, он – кандидат юридических наук, доцент института общественных наук при ЦК КПСС, партийный советник в Афганистане, сталинист, ницшеанец – ну, в общем, полный ублюдок, который поставил себе целью жизни в 40 лет стать генсеком и шёл к этой цели, который постоянно лгал, который занимался групповым сексом…

О: Чем занимался?

Л: Групповым сексом.

Н: Ну, устраивал оргии…

А: Визибелес барбарос.

Л: Да, устраивал оргии. Например, он говорил моей жене, которая тогда была его женой, что она должна позволить ему устроить групповую оргию, так как он страшно потрясён смертью своей матери. Вот так у него работали мозги. Он обшаривал карманы курток своих гостей в поисках мелочи, ходил по бульварам в поисках мелочи…

П: Класс!

А: Чего это он так-то?

О: Сестерции обнуляем, тугрики складируем?

П: Аури сакра фамес!

Л: А он – феноменально жадный. Причём, у него огромное количество денег, он меняет квартиру за квартирой. Сейчас он живет в огромной 4-х комнатной квартире.

А: Так расскажи о встречах-то.

Л: Ну вот у меня самый яркий контакт был…

О: А зачем она за него вышла замуж?

Л: Вышла она за него по страстной любви. За него, несмотря на его богатство и посты, по расчёту выйти нельзя.

А: Так какой он? Жирный?

Л: Жирный абсолютно. Ужасно противный.

П: 148 кг.

Л: Да, но это – сейчас. Тогда – где-то 120.

А: Лысый?

Л: Нет, не лысый.

А: А здоровый? Два метра?

Л: Нет, он чуть выше меня, у него удивительно омерзительная рожа римского патриция, брезгливая такая.

О: Так, это, хочется услышать про встречу.

Л: Сейчас расскажу. Вот такой был случай. Мы, когда у нас родился сын, жили вместе с моей матерью в маленькой квартирке 24 кв.м на Динамо, мать – в большой комнате, а мы – в маленькой вчетвером. А он жил в 3-х комнатной квартире на Смоленской, в которую была вписана и моя жена с двумя детьми. В конце концов мы стали это менять, и получилось так, что мы съехали в ту квартиру, а он на время съехал в нашу. И мы в момент обмена квартир не свинтили розетку для стиральной машины, где три дырки. Я позвонил ему: так, мол, и так, Александр Петрович, надо мне приехать к вам и свернуть эту розетку. Он отвечает: «Старик, мне эта розетка сейчас нужна, я в нее электробритву вставляю, приходи дней через 10». Я отвечаю: «Нет, нам надо стирать сейчас, у нас маленький ребенок. Он: «Нет, я кончаю эту беседу». Я: «А я еду». Он: «Ну, ты едешь, а я ухожу». У меня уже от квартиры ключа, естественно, не было. Позвонил в дверь – никто не отзывается. А квартира была на 14-м этаже. Тогда я через соседей, через их балкон перелез на балкон к нему. Вижу через стекло: он дома. Он меня тоже на балконе увидел, тут же запер все окна и двери и начал звонить по телефону. Он звонит сперва другу: «Старик, ты будешь свидетелем, этот гад хочет меня ограбить». Потом он вызывает ментов. Я слышу через стекло: «У меня на балконе с неясными намерениями находится неизвестно кто, меня грабят, приезжайте немедленно». Я выслушал это всё, вижу – придется лезть обратно к соседу. Через некоторое время приезжает милиция. Он выкатывается со своим пузом, я тоже выхожу от соседа. Он начинает говорить, говорит где-то в течение минуты. Менты отвечают ему: «Всё, достаточно, мы всё поняли, можете идти». Потом заходят со мной к соседу и говорят мне: «Что ж ты связался с таким говном?». То есть, это настолько яркий человек, что за минуту проявляет себя полностью. Потом говорят следующее: «Вы не волнуйтесь, но протокол придётся составить. Давайте запишем ваши данные. Фамилия, имя, отчество? Образование, конечно, высшее?» Я отвечаю: «Два высших». – «Не будем никого обижать», - говорит один. Написали: высшее, составили протокол с моих слов, потом говорят: «Ну вот – всё, не связывайся больше с ним». И дальше последовала ещё одна очень хорошая фраза. Я их спрашиваю: «А вы бы не могли свернуть эту розетку?» И один так задумался и отвечает: «Нет, он хитрее нас». Приехал я домой – Маша вся трясётся и говорит: «Я поняла, что ты полезешь через балкон. Ты не знаешь, что это за человек. Если бы он оказался на балконе в это время, он бы просто спихнул тебя с балкона.

Н: Да-а-а!?

Л: Она знает, что говорит. Этот человек, когда она болела малярией в Афганистане, очень долго не вызывал к ней врача – надеялся, что она умрет. У них брак тогда был на грани развала, а ему смерть жены была выгодней, чем развод. И врача он потом вызвал только потому, что соседи настояли.

Н: Это какой год был?

Л: Это 84-85-й.

А: Ну, ты тоже отчаянный парень, полез через балкон за какой-то розеткой. На фиг она тебе была нужна?

Л: Да, кстати, с розеткой – тоже интересная история. Сначала пришли электрики и говорят: «Таких розеток в Союзе нет, ты можешь свинтить только со старой квартиры». А потом, когда я приехал и сказал, что розетки нет, они говорят: «Ну ладно, давай три рубля, и вытаскивают, практически, её из кармана. Так что, рисковал жизнью я за три рубля.

(смех)

(пауза)

О: Так вы с женой познакомились, когда она была в разводе?

Л: Мы познакомились, когда она оформляла развод, в связи с чем жила у своего брата – моего друга, как я уже рассказывал, и мы довольно быстро поженились.

(пауза)

О: Может, поговорим о литературе?

Н: А вот такой вопрос: часто ли ты дрался? Били ли тебя когда-нибудь по-настоящему?

П: А-а. Да!

Л: Хороший вопрос. Я не дрался никогда, никогда никого не бил.

О: Ну а тебя-то били?

Л: Не могу сказать. Ну, пару раз шпана, очень незначительно. Ну, дали по роже. Нет, сильно не били.

Н: А унижали?

Л: Унижали. Когда я учился во 2-й школе, с нами рядом была спортивная школа, 22-я, по-моему, из которой время от времени приходили люди и унижали нас. Но так как они унижали сразу огромное количество народу, потому что мы были такие математики, не способные к боевым действиям, то это унижение, распространяясь сразу на всех, не сильно сказывалось на каждом. Пожалуй, это не отслоилось в памяти.

Н: То есть это не произвело на тебя впечатления такого, экзистенциального?

Л: На меня произвел впечатление один случай, когда я был уже студентом. Мы шли вдвоем с приятелем где-то у Ленинских гор. Он, правда, был довольно крепкий парень. И к нам подошли двое, спросили у нас мелочь и как-то осеклись, видимо, почувствовав, что мы здоровее их, и сразу ушли. И я понял, что уже вышел из того возраста, когда у меня спрашивали мелочь.

О: А я до сих пор не вышел.

(смех)

А: Ну тогда давай мелочишко-то. Есть?

(снова смех)

(пауза)

Л: Так что за последние 15-20 лет я не припомню случая угрозы физического насилия в отношении меня.

Н: А в юности были?

Л: Ну, вот был такой случай. К нам иногда из 22-й школы приходили люди, буквально человека по два, обходили всех и стреляли по 10-20 копеек. То есть, двое как бы против целой армии, которая армией, впрочем, не была, а была такой разрозненной кучкой начинающих интеллигентов, не способных к отпору.

А: Ну да, криптии такие.

О: Я не встречал тебя при Фермопилах.

П: Я был тогда не в греках, а в варягах.

О: Не рановато ль?

П: Как кому. Мне – в пору.

Н: А я что-то такого совсем не припомню. У нас они не брали.

Л: У вас не брали? Да, видимо, они ждали нас. Вот. И один раз мы играем в футбол, и к нам приходит человек 10 из 22-й школы, все пьяные, и они говорят: «Давайте играть в футбол». Мы начинаем играть и отдаём себе отчёт, что если выиграем, то они нас убьют, а не выиграть не можем, потому как они – пьяные и очень плохо играют. Вот такая ужасная ситуация, типа матча киевского «Динамо» с немцами во время войны, когда они выиграли, и немцы их расстреляли.

О: Расстреляли?

Н: Ну, это – известный факт.

О: А я не знал.

Л: И вот мы забили им два гола…

А: И они вас побили.

Л: Нет, они ушли, просто ушли.

О: Да-а?!

П: Благородно!

(пауза)

П: А есть у тебя жгучие воспоминания, которые стыдно вспоминать?

Н: А я вот хотел поговорить об экзистенциальном.

О: А это что, не экзистенциальное что-ли?

Л: Был вот какой момент. Мне почему не стыдно – потому что я был ужасно инфантильным. Хулиганили мы как-то втроём в школе, я и два моих товарища. Меня поймали, директор и ещё там какие-то люди. Говорят: «Отвечай, кто с тобой был?». Я отвечаю: «Не скажу». На что они мне говорят: «Как честный комсомолец, ты должен сказать». Я подумал и, как честный комсомолец, сказал. А потом эти мои приятели как-то в разговоре, беззлобно в общем-то, мне сказали: «Ну, вот и ты нас заложил». И только тут у меня сложилось в мозгах, что с одной точки зрения я – честный комсомолец, а с другой – я заложил друзей. И мне стало несколько стыдно. Вот такое стыдное воспоминание. Так что расстрою я вас – особенно стыдных что-то не припомню. Ну, было, допустим, что не вставал, но что уж тут стесняться – с каждым может случиться.

О: Да уж, у кого не бывает.

П: Ага, особенно с перепою.

О: Да, сейчас всех поспрашиваем, может и найдется кто, у кого такого не бывает.

Л: Нет, погодите, дайте подумать. Я пытаюсь честно ответить на вопрос: чего мне стыдно? Вот, пожалуй, такой ещё момент. В 91 году 20-го августа я приехал в Москву из деревни и в ночь с 20 на 21-е мог выйти к Белому дому, но не вышел – и мне было несколько стыдно тогда. Но в ночь с 21-го на 22-е я вышел туда, хотя было уже, вообще-то, поздно. И вот сейчас мне немного стыдно за то, что я вышел, потому что я считаю, что вся политика – это грязь, я понял это очень рано, а потом я дал обмануть себя Ельцину, поддался стадному чувству.

Н: А давай теперь поговорим о твоих предпочтениях в математике. Чем ты занимался? Насколько увлеченно?

П: Он же говорил, что не любил математики.

Н: Что значит – не любил?

Л: Так, подождите. Я мечтал попасть в университет на кафедру математической логики и, конечно же, попал.

О: Легко поступил?

Л: Я поступил не очень легко, потому что меня не без основания приняли за еврея и сыпали на первых двух экзаменах. Мне поставили 3\3 по письменной и устной математике, хотя я знал гораздо лучше, но мне поставили 4 за сочинение и 5 по физике, и с такими оценками я прошёл, став потом на много лет отличником.

Н: Как ты относился к математике в школе?

Л: А дело в том, что у нас шкала честолюбия в школе шла вдоль математики. Те, кто лучше знал математику, считались как бы белой костью, а те, кто хуже – считались говном.

Н: Ты как-то поддерживал эту…

Л: Как же мне её было не поддерживать, если математику я знал лучше всех?

О: Так ты все-таки любил математику?

Л: Нет, я любил себя в математике. То есть не искусство в себе, а себя в искусстве.

П: Об этом мы уже говорили.

Н: Мне немножко непонятно…

Л: У меня было к математике отношение азарта. Нравилось выделяться, нравилось впоследствии сдавать экзамены на пятерки.

А: И во 2-й школе ты был лучшим?

Л: Именно во 2-й я и был лучшим. В остальных выделиться было даже сложней, потому что там могла выделиться, допустим, какая-нибудь девочка, которая решала все примеры и писала чище меня. Во 2-й же школе у нас была спецпрограмма, и поэтому было пространство, на котором можно было выделиться.

О: А в литературе имеют какое-то значение для тебя способности в математике?

Л: В литературе? Они мешают, они дают много ложных искусов. В принципе все идеи стыка – ложные и вредные. Одно время я имел отношение к структурной лингвистике, точнее сказать – к людям, которые ею занимались, и я могу сказать, что это - такое же шарлатанство, как верлибр. На самом деле на стыках ничего нет. Всё основное находится в сердцевине. Может быть, мне мои математические способности мешали на первых порах, потому что я искал конструкционные решения там, где надо было идти традиционными литературными путями.

О: Что ты под этим имеешь в виду?

Л: Ну, душой там, сердцем, вдохновением.

П:А когда ты полюбил литературу? В смысле, - как читатель.

Л: Для меня самые яркие впечатления приходятся на 16-17 лет. Это Трифонов, это Макс Фриш, это «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». В поэзии это, прежде всего, Арсений Тарковский. Ну, конечно, я читал много приключений, фантастики и прочего такого говна, но для меня было открытием, когда какие-то тексты типа Макса Фриша я стал считывать с такой же жадностью, как фантастику. Я брал «Иностранку», «Новый мир», находил Трифонова, Евдокимова, Маканина - вот это было мне очень по кайфу.

Н: А эти твои предпочтения в литературе не меняются?

Л: Нет. Макс Фриш и Трифонов.

П: А у Фриша что?

Л: «Хомо Фабер». Это для меня – великая литература.

О: Не «Гантенбайн»?

Л: Не «Гантенбайн». В 16-17 лет они мне понравились примерно одинаково, но когда в 30 я взялся это перечитывать, то «Хомо Фабер» потряс меня ещё больше, а «Гантенбайна» я просто не смог читать. В нём слишком много игровых моментов.

П: А Трифонова не перечитывал?

Л: Перечитывал. Я в восторге от «Старика», «Дома на набережной», «Времени и места» – вот трёх вещей.

О: Ну а в поэзии?

Л: Ну, тут в последнее время я сделал себя специалистом в области русской поэзии 20-го века. Георгий Иванов, Тарковский, Заболоцкий, Мандельштам, Ходасевич и очень много ещё, но в меньших объемах.

О: А из близких к нашему времени?

П: Из живых.

А: Я и себя с живыми не сравнил бы…

О: Но ты, увы, не лучший из жмуров.

Л: Нет, из живых рядом с ними никого не могу поставить.

Н: А расскажи про Литературный институт. Что за странная такая…Ты ведь уже закончил к этому времени мехмат…

О: Да, зачем?

Н: Ты ж уже кончал аспирантуру.

Л: Нет, я сперва поступил в Литинститут, потом в аспирантуру. Три года между мехматом и аспирантурой я работал инженером. А с Литинститутом дело было так. Меня сначала потянуло на Пушкинскую, на Тверской бульвар. Я ещё не знал, что там находится Литинститут. Потом я это узнал. Потом я стал мечтать учиться в Литинституте. У меня сразу был букет причин, чтобы там учиться. Во-первых, я был существом общественным, социальным. Я тут посчитал, - наверное, лет 15 наберется в моей жизни, когда я ни одного дня не оставался один. Во мне никогда не было гордости одиночества. Для меня сказать: “я пишу” – было всё равно, что сказать: “я мастурбирую”. А вот сказать: “я – студент Литинститута” – совсем другое дело. Это означало, что меня пропустили через какой-то конкурс, и дело снабжено соответствующим штампом. Для меня это было важно.

Н: А ты шёл со стороны? Знакомств там никаких…?

Л: Хороший вопрос. Я пришёл к своему шурину, нет, зятю, Евгению Борисовичу Пастернаку и сказал: «Вот, хочу учиться в Литинституте». На это мне сказали: «Там есть такая Маша Зоркая, она – друг нашей семьи, сходи к ней». Я сходил к Маше Зоркой, она имела со мной такую летучую беседу о том-о сём, и потом она спросила меня: «Лёня, вам очень надо учиться в Литинституте?». И я ответил быстрее, чем подумал. Я сказал: «Нет». Но, ответив таким образом, я понял, что у меня блата нет, но если я поступлю и буду учиться, я никому не буду обязан. Если бы я сказал «да», то я учился бы там с гарантией, но у меня бы остался этакий шрам. Поступил я не потому, что хорошо писал, писал я тогда отвратительно, но, учась в Литинституте где-то уже на старших курсах, я просматривал вступительные работы и пришёл к выводу, что, хотя формально там конкурс примерно 20 человек на место и на прозу и на поэзию, но, если на поэзию к самим экзаменам остаётся человек 5 на место, то на прозу – просто недобор. Там графомания совершенно очевидна, и после её отсева остаётся менее человека на место.

А: В прозе - графомания? Я всегда считал, что поэзия – рай для графоманов. Когда б уже не был бы я поэтом, я б стал – поэт, по лености стремлений.

П: Ты что же, изувер, не пишешь кровью?

Н: Да, странно, я тоже считал…

Л: Нет-нет-нет, речь идет о разных уровнях графомании. Просто взять и составить очень плохие стихи может довольно большое количество народа, а вот составить рассказ, чтобы его можно было читать, может меньшее количество народа, нежели они должны брать в институт.

А: Ну как же? В прозе хоть работать надо, объём писанины намного больше.

Л: Нет, в поэзии есть какой-то метроном, который поддерживает тебя на каком-то, пусть и жалком, уровне. В прозе такого метронома нет, и поэтому жидкое существо графомана остается абсолютно жидким. Вот поэтому я и поступил в Литинститут на прозу, хотя и писал слабо. То есть – слабо, но не настолько, что бы не поступить.

Н: А ты случайно решил поступать туда, или такая мысль была раньше?

Л: У меня всё это получилось достаточно скоротечно. В 82-м я начал писать…

О: А что начал писать?

Л: Говно.

О: Я понимаю, что говно, но что именно, жанр какой?

Л: Повести всякие, рассказы.

О: Стихи?

Л: Нет, стихи я начал писать раньше, но всё это было несерьезно.

О: Ты хочешь сказать, что хороших стихов у тебя не было?

Л: Тогда не было. У меня есть неплохие стихи, написанные гораздо позже, в прошлом году, например.

О: Ага. То есть стихи ты продолжаешь писать до сих пор?

Л: Да, очень редко, но гораздо лучше, чем тогда.

П: Ты про прозу расскажи.

Л: Поехали про прозу. Тогда я писал плохие повести, на рассказ у меня не хватало концентрации.

П: Под влиянием Трифонова?

Л: Нет, скорее – братьев Стругацких, причём худших их черт. Но есть какой-то феномен, какой-то купол, который хранит людей, начинающих писать прозу. Я, честно говоря, почти не встречал людей, которые сразу бы начали писать хорошую или хотя бы сносную прозу. Почти все начинают писать отвратительно, проходя, чаще всего, через этап такого хармсианства, через какие-то конструкции. И вот тут вступает в действие какой-то механизм, который отбивает у людей вкус к этим вещам, или, по крайней мере, всаживает в этих людей такой заряд энергии, который позволяет им пересечь это графоманское поле. Когда я начал писать прозу, у меня возникло настолько мощное ощущение, что это – моё дело, несмотря на то, что в математике у меня ярко выраженные способности, к прозе же, как я чувствовал, у меня почти нет способностей. Но я знал, что я буду писать и 10, и 15, и 20 лет, что способностей нет, но они, как мышцы, разовьются, я знал, что могу написать и 10, и 20 вещей и выкинуть их в мусорный ящик, чтобы написать 21-ю лучше. Я так и сказал своим товарищам. Мне один друг сказал: «Ты каждый год меняешь свои занятия. Вот мы встретимся с тобой через 10 лет – посмотрим, будешь ли ты ещё писать прозу». Я встретился с ним через 10 лет абсолютно в той же моральной ситуации. И мне кажется, что я попал в свою колею, и у меня не возникает вопроса: насколько я подхожу к этому.

О: Ты много пишешь?

Л: У меня были пропуски до года. Последние два года я пишу практически ежедневно.

П: А ежедневный объём какой?

Л: Точно не скажу, но за прошлый год у меня было написано около 80-и маленьких текстов, стало быть, страниц 300-400. Мы как-то в беседе с одним моим другом пришли к выводу, что нормальный объём для прозаика – не менее 200 страниц в год.

О: А ты выдвигаешь какие-то критерии? Вот ты написал, даже опубликовал…

Л: Это не значит ничего для меня. Вот например, из 80-и вещей прошлого года вышло у меня где-то 75, но это для меня не критерий. Выделяю ли я какие-то свои вещи? Конечно. Есть, безусловно, какие-то удачи, одна на 20, одна на 30, которые я, в принципе, не могу повторить. К тому, что я сделал в целом, я отношусь спокойно, я не тащусь от этого. Но я хочу стать великим писателем.

Н: Все хотят.

Л: А может не все.

А: Большому кораблю – большие тапочки.

П: Это какой-то каверинский путь. Он всю жизнь писал всё лучше и лучше и в конце жизни приличные стал вещи писать.

Л: Да, у него «Двухчасовая прогулка», я считаю – замечательная вещь. Мне, правда, нравятся и «Два капитана», и «Двойной портрет». По мне сейчас – закончить жизнь в той позиции, в какой закончил ее Каверин, было бы недостаточно, но, может быть, когда мне будет 80, мне будет этого хватать.

О: Ты не тщеславен, да?

Л: Я не тщеславен и не честолюбив, я надеюсь, что…

П: Это – твой путь?

Л: Да, что я угадал Божий замысел.

(пауза)

Н: Я вот что хотел сказать: из всего этого говорения мне не нравится, что не выяснено экзистенциальное лицо, оно остается…

О: О, я знаю, что не выяснено!

Л: Спрашивайте.

Н: И что касается твоей прозы, у меня остаётся вопрос…

Л: Тут всё в точности вопроса.

Н: Точности не будет, вопрос будет расплывчатым: у тебя там, вот если касаться тематики, речь идет о каких-то встречах и общественных…

О: Нагрузках.

(смех)

Н: Нет, встречах людей. Когда-то они были одноклассниками или однокурсниками. Там проходит не очень отчётливо такая линия одиночества…

Л: Не о тех ли ты текстах, что я в секонд-хенд сдал?

Н: Ну да, в том числе. Но и в других…

Л: Ну, они непрезентативны.

О: Все это – херня. Я тебе более прямой вопрос задам.

Н: Но они перекликаются с текстами, которые ты опубликовывал.

Л: Это – сильное обвинение. На эту тему я могу процитировать одного моего знакомого. Этюд называется «О пидорасах».

О: Вот. Это уже ближе к моему вопросу.

Л: Человек этот учился во ВГИКе на семинаре у Кайдановского. И вот Кайдановский листает его этюды и говорит: «Вы знаете, я не очень понимаю. Вот один ваш этюд - мальчик и девочка, вот другой – мальчик и девочка»…На что этот студент, не зная, что сказать, отвечает: «Вообще-то у меня есть этюд, Александр Леонидович, где мальчик и мальчик». – «Что-что?» - переспрашивает Кайдановский. – «Да нет, ничего».

(смех)

Л: Так и тут: одноклассник и одноклассница, однокурсник и однокурсница…

П: Если уточнить, хоть это и не имеет значения, то скажу, что Кайдановский набрал курс, преподавал там меньше года, наверное, и умер.

Л: Ну, Кайдановский у нас ещё вел на сценарных курсах. Я учился у Кайдановского.

П: И на курсах ещё? Я не знал.

Л: Ну ладно, дело не в том. Коля, я не понял твоего вопроса. В некоторых рассказах, видимо, есть какая-то сквозная тема, в худших - тем более…

Н: Я плохо его сформулировал…

Л: Мои архетипы сознания какие-то ты хочешь вытащить? Я их высказать не могу, они через рот не выходят.

О: Это практически невозможно. У меня простой грубый вопрос. Давай вернемся к началу…

Н: Короче, ты большое значение придаёшь общению со своими какими-то старыми друзьями?

Л: Сейчас –нет.

Н: Рассказы – это модели…

Л: Нет, мои рассказы – не модели. Я скажу так: у меня некоторый принцип письма очень сильно изменился три года назад. До этого мой базовый принцип был – ни в коем случае не опираться на свою жизнь, писать о том, что ты не знаешь. Похожий принцип, как я позже узнал, был у ранних Серапионовых братьев. Для них высшая похвала была рассказу: он целиком выдуман. Более важное тут слово даже не «выдуман», а «представлен». Я давно понял, что прозу надо не выдумывать и не брать из жизни, а представлять. Вот это представление, такая греза наяву, была основой моих попыток в прозе в течение многих лет, пока абсолютно против своей воли я не начал прорываться в жизнь и писать скорее эссеистику, чем прозу, или прозу без героя, но абсолютно таскать из жизни против своих принципов. И тогда через некоторое время я был вынужден сменить принципы, сказать себе: теперь я живу так. Но вся эта эссеистика в секонд-хенд попасть не могла, так как печатается она очень легко.

(пауза)

П: Свет, задай вопрос.

Л: Это у Довлатова есть: «Спросите что-нибудь». – «Который час?»

(пауза)

О: Ну давай, я спрошу.

С: А мне никогда не дают сказать.

П: Пусть Света спросит.

С: Скажи, вот первое время после Литинститута, как оно? Что, как, зачем?

Л: После окончания Литинститута у меня и моих друзей возникла по нему такая тоска, как ни смешно звучит, что мы впёрлись на эти сценарные курсы. В Винни-Пухе устами ослика сказано: «Все думают, что хвост – это добавочная порция спины». Вот мы хотели получить добавочную порцию Литинститута. Мы были в восторге от Литинститута того времени, мы тащились от него. Литинститут устроен так, что вот, скажем, на курсе учится человек 75, из них человек 5 нормальных, очень серьёзных, ставших моими друзьями людей, контакт с которыми для меня очень важен. Вот эти 5 из 75 – много это или мало? Когда ты только ещё начинаешь общаться, часто обжигаешься, кажется, что 5 из 75 – это ужасно мало, так как общаешься, в основном, с полными придурками, идиотами, сумасшедшими. Но когда ты уже разобрался, кто есть кто, ты с остальными 70-ю не общаешься в принципе, ты приходишь на сессии (я учился на заочном) и видишь 5 близких тебе людей, это - очень много.

О: А ты учился на заочном?

П: Ин абсентиа?

Л: На заочном, но в очном семинаре. Потом я пришел на семинар к Киму, там я нашел ещё 2-3-х человек. Потом ещё на соседних курсах. Когда я приходил в Литинститут на 5-6-м курсах, я видел там человек 15-20, кого мне было приятно видеть. Это потрясающе много.

А: Да, многовато будет.

С: Ты учился ровно 6 лет? Я знаю, что многие пытаются задержаться, остаться на второй год.

Л: Нет, я был очень дисциплинирован и учился ровно 6 лет, с 83-го по 89-й. После окончания у меня были вялые попытки зацепиться за Литинститут. Была у меня мысль поступить в аспирантуру, но отталкивало то, что одну очную аспирантуру я уже закончил, и во вторую очную меня по тогдашним совковым законам принять не могли, а в заочную, как сказали мне достойные люди, смысла идти никакого не было. Некоторое время я ждал, что меня возьмут в Литинститут редактором…

О: А редактором чего?

Л: А ничего. Просто редактором. Есть там такая абсолютно пустая должность. В общем, ждал, но не дождался. Потом очень короткое время я вел в Литинституте так называемый открытый семинар, что-то вроде такого клуба, куда приходят люди из разных журналов, рассказывают о них. Потом мне сказали: «Вы можете устроиться к нам лаборантом». Но тут во мне заговорила гордость, я послал их в задницу, ответив: «Человек с двумя высшими образованиями не будет работать лаборантом». Как говорится: «для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер – слишком мало».

О: Отлично знаешь текст. Я 13 раз читал «Трёх мушкетеров». Эта книга на все времена. Давай какой-нибудь пошлый вопрос я тебе, что ли, задам?

П: На вопрос: как человек становится образованным? - Фома Аквинский отвечал: «Читая одну лишь книгу».

А: Думаешь, он «Трёх мушкетеров» имел в виду?

П: А что же ещё?

Н: Я иссяк в своих попытках выяснить экзистенциальное лицо. Ребята, он каким-то образом уходит, или мы не умеем задать вопрос.

Л: Я никуда не ухожу. Задай любой вопрос. Давай я ещё скажу пару фраз, может это будет близко к тому… Короче, я могу сказать несколько слов о мотивах письма. Может быть, ты это имеешь в виду?

Н: Расскажи о мотивах письма, да.

Л: Значит так: в какой-то момент я понял, что любой мотив письма, который можно высказать в словах, даже не только ради денег, ради славы – низкие мотивы. Даже традиционно высокие мотивы, как: для спасения отечества, для внедрения добра в мир, для служения Богу, для самовыражения (ну, это – средний мотив) для меня являются грязными .

Н: Когда ты это осознал?

Л: Я осознал это достаточно давно, лет 10 назад.

Н: А ты можешь рассказать, как ты это понял?

Л: Могу. Это произошло в конкретной ситуации. Всё будет звучать достаточно банально. Это были слова моего учителя Кима.

Н: В каком смысле он был твоим учителем?

А: Спиритус ректор?

Л: Был моим учителем в Литинституте.

Н: Кто? Юлий Ким?

Л: Анатолий. Анатолий Ким. И, значит, у меня с ним возникла определённая духовная близость, причём, я бы сказал, на таком восточном, корейском уровне, близость типа «учитель-ученик». Я просто расскажу две небольшие истории, чтобы было понятно, о чём идет речь. Вот я за 87-й год написал порядка 60 рассказов, из которых 30 выкинул, 30 осталось.

Н: Потрясающе!

Л: Ну да – удивительный год.

Н: За 87-й? А-а-а. Ну…

А: Ну тогда – нормально?

Л: И Ким был в восторге от нескольких моих рассказов. И он заставил меня составить книгу, написал к ней рецензию, отнёс её в «Советский писатель», сам со мной туда сходил, более того, дождался меня у выхода и повёл в ресторан ЦДЛ. Там он заказывает мясо, ещё там что-то, я сижу полностью размякший…

П: Водки выпил?

Л: Нет. Сидит Ким…

П: А он же водку пьёт.

Л: Он, может, и пьёт. Нет, он на машине тогда был, не пил.

П: А ты не пил никогда?

Л: Я не могу говорить сразу на несколько тем.

А: А это что – отдельная тема?

Л: Да, будем считать – отдельная тема. Так вот. Я сижу и думаю: «вот написал я 60 рассказов где-то по 6 страниц, а что бы я вместо этого написал роман на 300 страниц, ведь это было бы лучше? Спрошу-ка я об этом у Кима». Вот я не вру: только я открыл рот, чтобы об этом спросить, Ким говорит: «Ты, Лёня, написал много рассказов и думаешь, мог ли ты вместо них написать роман. Я тебе скажу: нет, не мог и сейчас не можешь. Для романа нужно длинное дыхание, а его у тебя пока нет». Этой фразой он спас мне года 2 жизни, поскольку я не стал писать роман после таких слов. Он буквально увидел эти мои мысли. Был ещё один момент, когда он тоже их прочитал.

Н: Что это за человек?

Л: Это человек очень глубокий, не очень добрый, очень хитрый, очень скрытный, человек, который может увидеть человека насквозь и принести ему добро, если захочет. Мне вот он добро в моей жизни принёс раза 2-3, но очень нацеленно и очень существенно.

П: Злой человек принёс добро.

Л: Нет, он не злой, он не очень добрый. Это совсем разные вещи. Я как раз считаю, что очень добрый человек много добра принести не может. Вот. Был ещё момент. Были у меня амбиции редакторско-издательского плана. Причём, они были связаны с обалденными замахами, что вот, мол, я через себя как через редактора и издателя, хочу овеществлять голос целого поколения. Много такой суеты было во мне. И думаю я: схожу-ка я к Киму, он проникнется благородством моих идей, а у него связи, в том числе и на Западе, в том числе и по деньгам, и мы с ним вдвоем… Короче, приехал я к Киму. Он сидит, смотрит по телевизору какой-то съезд народных депутатов. Говорит мне: «Лёня, садись, смотри. Так важно: империя рушится». Я сел, посмотрел, как рушится империя, вижу, что он увлекся этим зрелищем, весь там, и я говорю: «Ну ладно, я пойду, наверно, Анатолий Андреевич». И он, даже не глядя на меня, отвечает: «Постой, у тебя же было ко мне какое-то дело. Давай, рассказывай». Я ему в красках начинаю рассказывать про всё это, вижу он слушает меня в пол-уха. И потом, дождавшись, пока я выговорюсь, отвечает: «Что тебе сказать, Лёня? Занимайся всем этим, если ты видишь у себя средние способности как у писателя, а если видишь выше средних, то не занимайся всем этим. И как только он это сказал, у меня буквально какая-то пелена спала с глаз, и я пошел и забыл про все эти амбиции. Вот так пару раз он практически выручил меня в ситуациях, когда у меня были какие-то идиотские сомнения. Ещё, кстати говоря, был один случай, не со мной, но для меня он был важен. Это где-то год 86-й, уже перестройка, вольный воздух, свобода всякая, что меня, кстати, особо не касалось, но касалось некоторых людей из нашего семинара. И вот один студент стоит и говорит: «Вот, Анатолий Андреевич, мы под гнетом власти писали правду, боролись с ГБ, а сейчас о чём писать, с кем бороться?»

А: Понятно. Гиксосы подъели сладкое.

П: Бог идёт в башмаках дьявола.

Л: И Ким ему в ответ говорит, что прозвучало такой дзенской отговоркой: «Серёжа, а зачем дерево растёт? Дерево не думает, зачем оно растёт». Я повторяю, это звучало, как отговорка, но как-то так вышло, была такая минута, что эта банальная истина вошла в меня: писать надо так, как дерево растёт, и я понял, что любой мотив письма, кроме бессловесного, является фальшивым.

(пауза)

(продолжение паузы)

Л: Готов ответить, на что хотите. Спрашивайте факты.

О: Давайте задам я вопрос, чтобы завершить этот огромной мощи… Вообще, должен я поддерживать свой имидж, или не должен?!

Л: Как хочешь.

П: Задай-задай.

Н: Имидж – это твоё личное дело.

О: Ну, хорошо, так это, что-то мы с мастурбацией ни хрена не разобрались. Надо бы пролить тут люкс веритатис.

П: Да разобрались, Олег, просто вы там квасили и прослушали. До 27 лет никакой…

А: А что ж ты делал до 27 лет?

Л: Непроизвольные поллюции ночью.

А: И все?

Н: Ребят, неужели это так важно?

О: Я такой простодушный парень, что хотел спросить…

Л: «Не относишься ли ты к письму как к роду мастурбации?»

А: Это-то понятно. Все относятся.

Л: Я – нет.

А: Почему это?

О: А расскажи про сегодняшнюю мастурбацию.

Л: Сегодня я этим не занимался.

О: А когда занимался?

Л: Знаешь, я могу тебя отослать к повести Яркевича «Как я занимался онанизмом». Там это у него описано достаточно хорошо. А на эту повесть была очень хорошая устная рецензия господина Ткаченко, который был тогда главным редактором «Новой юности». С шестидесятническим пафосом он жал ему руку и говорил: «Игорь, какой вы молодец, вы наконец-то сказали последнюю правду. Мы все этим занимались, но написали – вы один».

Н: А разве Розанов об этом не писал?

Л: Розанов этим не занимался.

А: Розанов не занимался? Так чем же он тогда занимался?

Л: Я шучу, господа. Розанов этим занимался.

П: А древние греки?

А: При чём здесь древние греки, хрен бы с ними. За что мы любим, допустим, Сократа? Не за это. А за что мы любим Василь Василича? За это.

Н: Ребят, вы цепляетесь за…

О: Слушай, но позиция по этому вопросу у тебя не то что жёсткая, она органична, естественна для тебя. То, о чём ты рассказал, у тебя там поздние отношения с женщинами, то-сё…

Л: Моногамия. Принципиальная.

А: Откуда? Откуда эта моногамия?

Л: Может потому, что в детстве я её не видел вокруг себя, и у меня возникла по ней тоска.

О: Было это на фоне мастурбации, или не было?

Л: Что? Что на фоне мастурбации?

О: Как у врача, скажи.

Л: Нет, мастурбаций не было до 27 лет, я же сказал.

О: Лёня, не крути нам марципаны.

П: Ну три раза тебе уже сказали. Что вы как омии, аномеи и омиусиане, ей богу?

А: Я не понимаю, как человек может прожить до 27 лет без мастурбации, довольствуясь поллюциями.

Л: Спросите меня, ел ли я говно. Я его не ел. И даже не нюхал. Я думаю, что и Сорокин не ел. Нон сакраментум, сэд экзекраментум.

О: Напрасно вы говорите. Это важный момент, я хотел его услышать.

Н: Он важный, но…

Л: Но не настолько, чтобы об этом говорить трижды. Искренне не знаю, что от меня хотят услышать.

Н: Я так и не понял… Для меня твоё повествование шло как бы по верхам. Я не понял твоего отношения к…

А: К жизни и смерти.

Н: Да! Смерть – это очень важно…

Л: Отлично. Рассказываю. Где-то в 22… К тому времени я закончил мехмат и работал инженером. Работа эта меня абсолютно не занимала. Это был НИИ АС, атомных электростанций, место, куда ты мог не приходить на работу месяца три, и никто бы не заметил.

Н: Какие впечатления остались у тебя от этой работы?

Л: Впечатления самые радужные, потому что мы, молодые специалисты, поставили себя настолько жёстко, мы как бы дали бой всему нашему начальству и где-то через год выиграли этот бой.

Н: Чем ты там занимался?

Л: Чем я там только не занимался. Ну, в частности мы поставили там настольный хоккей.

(смех)

Л: Мы играли там в карты, мы, не при Свете будет сказано, посылали всех на хуй…

О: Я по Фрейду тебя разложу.

Л: Я по Фрейду плохо разлагаюсь.

О: Ты настолько ошибаешься! Даю 100 фоллисов за сатер.

Л: Пожалуйста. Если сумеешь, то пожалуйста.

О: Или по Лакану.

Л: Лучше поЛакану. Я, правда, не знаю, кто это такой. Так вот, о жизни и смерти. Как-то получилось, что эта вырожденческая жизнь в стенах этого НИИ сопрягалась у меня с серьёзной внутренней жизнью. В частности, мне пришли в голову сомнения относительно жизни и смерти.

А: Что? В 22 года?

Л: Да, до этого я интуитивно чувствовал себя бессмертным. В этот момент мне пришла в голову мысль о смерти. Может быть, она пришла потому, что наша 14-этажная башня, где мы жили, была излюблена самоубийцами, и достаточно часто люди выбрасывались в окно.

П: Это ты с семьёй там жил?

Л: И с семьёй и без семьи. Я там жил с 14-и до 30-и лет. И несколько раз, выходя из подъезда, я видел трупы, лежащие перед ним.

Н: Несколько раз?

Л: Ну, один раз я вышел и увидел, что лежит человек. Сначала я подумал, что это пьяный, потом я увидел, что на нём вся одежда треснула по швам, а сам он лежит в небольшой луже крови, вокруг же стоят люди. Несколько раз я слышал, несколько раз – то-сё, – в общем, я понял, что смерть имеет место быть. Вот ещё что могу сказать: до 14-и лет я был страшно сентиментален и слезлив, начиная с 22-х – тоже, а вот с 14-и до 22-х, в течение 9-и лет жизни, я не плакал ни разу.

О: А сейчас ты слезлив?

Л: Слезлив – не то слово. Я смотрю “Санта-Барбару“ и плачу, смотрю на свою дочь и плачу.

О: Так что должно произойти, чтобы выжать из тебя слезы?

Л: Любой пустяк.

П: Ход режиссёрский.

Л: Причём, абсолютно банальный, сериальный, как в индийских фильмах, например.

О: А в жизни?

Л: В жизни: смотрю на свою дочь и плачу от умиления. То есть, я слезлив, как немец. Но, повторюсь, с 14-и до 22-х я почему-то ни разу не плакал.

О: Значит, до 22-х ты о жизни и смерти не задумывался?

Л: Видимо – да. Я тогда был…

П: Тут некий кокон.

Л: Да, что-то в таком духе.

О: А это всё – правда? это – не образ?

Л: Я не вру, клянусь здоровьем.

Н: Ты был равнодушен?

А: Просто не те вопросы, которые его занимали.

П: Не трогало это его.

Л: Я настолько понятен окружающим, что они уже отвечают за меня. Это высокий результат. Я могу ответить сам: я в каком-то смысле не вёл душевной жизни вовсе. Я вёл определенную интеллектуальную жизнь, в которой был какой-то раздел, обозначенный как файл душевной жизни, но во мне не шевелилась душа.

О: Это можно охарактеризовать, как рационализм.

Л: Нет, это можно охарактеризовать, как летаргию.

П: Девственная душа была, девственная. Жестокие дети ведь бывают.

Л: Я не был жесток. Жестокость – это тоже качество души. Я был никаким. Я был словоохотлив, остроумен и т.д., короче, говоря обо мне, можно было употребить массу эпитетов, ни один из которых не имел бы отношения к душевной жизни.

О: Тебя считали холодным?

Л: Нет, никто не считал меня холодным. Нормальный парень – и всё. Ну вот никто меня нигде никак не считал.

А: Слушай, а в связи с этим такой вопрос: насколько твоя жизнь соответствует тому, как ты хотел её прожить? Ты подписался бы под своей прожитой жизнью?

Л: Отличный вопрос. Я на него отвечу так: с тем существом, каким я был где-то до 25 лет, я в принципе не чувствую никакого душевного родства.

О: Это очень интересно.

Н: Как это получилось? Ты не фиксировал это?

Л: Не знаю, не фиксировал – врать не хочу. Но то, что я помню о себе – это как бы фильм о третьем лице. Дальше, второй ответ, не связанный с первым: сделал бы я ключевые поступки в своей жизни, которые сделал – пошёл бы на мехмат, в Литинститут и так далее? Я думал об этом, и я пошёл бы всюду, кроме сценарных курсов. Тут, вообще говоря, сразу несколько факторов, семейные обстоятельства, бытовые проблемы – не стоило мне идти туда. Всё остальное я оставил бы точно так же.

А: И точно так же отрёкся бы от всего этого?

Л: Я не жалею ни о чём, потому что я доволен своей жизнью, которую веду последние 10 лет…

П: Ну, отлично, отлично.

Л: …и я считаю, что 8 или 9 лет летаргии…

П: Обусловили, может быть, и нечего и жалеть.

Л: Да, обусловили.

А: Мутатис мутандис.

О: А ты любишь своё прошлое?

Л: Я его люблю как не своё. Я сейчас это объясню, это тоже хороший вопрос. Ну, а по поводу предыдущего я могу дать такую метафору: я чувствую себя, скажем, как хоккейная команда, которая проигрывала 0:6, но всё-таки выиграла 8:7, допустим. Проигрывала – и чёрт с ним, в итоге-то – победила.

А: У меня нет такого отношения. Меня удивляет, когда к жизни относятся как к матчу с однозначным результатом - проиграл\победил. И потом, если ты проиграл на ранней стадии, ты не выйдешь в финал, ты будешь играть где-то в низшей лиге.

Л: Нет, я не отношусь к жизни как к матчу. И вообще, давайте вернёмся к вопросу о жизни и смерти, а то мы несколько отклонились то темы. Так вот, в 22 года у меня произошел некоторый толчок, правда, несколько эгоистический: я начал задумываться о жизни и смерти, вернее сказать, почувствовал собственную смертность, как некое ощущение, внутренний несомненный факт.

П: Испугался? Страх был?

Л: Был не просто страх, был ужас и было чувство абсолютной бесцельности и ненужности всех видов человеческой деятельности, крушение всех смыслов. Из этого крушения я хотел найти честный выход. Я несколько ночей не спал, три ночи, и я не то что думал, а я в таком страшном падении искал то, за что я могу зацепиться, – и не находил.

Н: Насколько это было важно для тебя?

Л: Это было важно абсолютно. Я знал, что если я не найду смысл на этом глубинном уровне, я не найду его и на всех бытовых. Мне казалось, что если я не пойму, зачем жить, то я и не пойму, зачем вставать утром, зачем завтракать, куда-то идти и т.д., что я просто сдохну, лёжа в своей кровати.

О: Ты логического объяснения искал?

Л: Я не знаю, что я искал. Нет, логического объяснения я, точно, не искал, потому что, будучи специалистом в логике, я знал её ограниченность. Скорее, я искал ощущение какого-то несомненного чувства, и я этого чувства не нашёл. Вместо этого я услышал голос, который сказал мне очень явственно и очень сухо. Он сказал мне, что есть бессмертие души, есть спасение, есть вечная жизнь. Он мне просто это сказал открытым текстом.

Н: Сказал это – и всё?

Л: Нет, не всё. Потом он добавил: «Ты, к тому же, очень горд и честолюбив. Ты считаешь себя самым лучшим, и ты будешь горд, что ты слышал голос. Ты, наверное, думаешь, что его слышат самые лучшие? Так знай же, что его слышат самые худшие, которые в своих сомнениях дошли до таких глубин, когда их приходится вытаскивать вот так».

Н: Это очень интересно.

Л: Причём я до этого не читал никаких святоотеческих текстов. После этого я абсолютно уверовал в Бога. Это не значит, правда, что я стал человеком церковным, хотя я крестился, венчался и даже был крёстным отцом у двоих детей.

Н: А ты можешь какие-то физические характеристики этой ситуации показать, голос там, и всё, как это происходило конкретно? Ты не спал…

Л: Я не спал ночью, я услышал голос.

Н: У тебя были открыты глаза?

Л: Не помню. Было темно и было абсолютно всё равно, закрыты они или открыты. Я помню, что у меня не было мысли, что это какие-то галлюцинации, что не было никаких сомнений, помню, что в этот момент все мои сомнения абсолютно кончились, помню, что я после этого, как ни смешно и ни жалко это будет звучать, проповедовал среди своих знакомых, что я слышал голос и что я знаю, что Бог есть. Тогда это было не модно ещё, и я ещё при жизни Брежнева паял всем, что не только Брежнев есть, а есть Бог. Тут Брежнев и умер.

П: Да, класс! Отлично!

О: Морте мориатур.

Н: Так этот голос тебя впервые убедил, что после смерти будут ещё какие-то события?

Л: Да, этот голос мне сказал, что есть бессмертие души. Причём там не было всей этой туфты про рай и ад, речь шла только о бессмертии души.

А: Вита этерна.

Н: Так сомнений у тебя не было?

Л: Сомнений в том, что есть Бог и бессмертие души у меня не было и нет.

П: А Бог – внешний?

Л: Абсолютно внешний. Внутри меня… Нет, я много на себя не беру. Я абсолютно отделяю веру, как знание, от аффекта веры. Я вижу, что есть люди, которые придают очень большое значение аффекту веры. Они входят в религиозный экстаз и думают, что чем выше напряжение этого экстаза, тем явнее присутствие Бога в мире. Я знаю, что Бог есть, с такой же чёткостью, как то, что есть Казанский вокзал, то есть у меня есть вера, как знание.

А: Да? А у меня одна сплошная уна перфидия.

О: Какая первая буква, я не расслышал?

П: Хэ.

О: А-а, понятно. Хороший скульптор.

Н: Скажи пожалуйста о формальной стороне твоей религиозности. Ты в детстве не был крещён?

Л: Нет, в детстве не был, я крестился сознательно в 26 лет. Это было так: мне с осени жена брата моей жены (она очень такая православная) стала давить на мозги: «Леня, те6е надо креститься».

Н: И как ты к этому отнёсся?

Л: Я отнёсся так: да, конечно, давай – весной. Я говорил это в смысле, что весной будет видно. Но в марте я почувствовал страшное желание окреститься, я сам стал дёргать этих людей…

П: А крест носишь?

Л: Да, ношу, могу показать.

П: Нет-нет, зачем?

А: Смотри – испугался. Креста боится.

(смех)

П: Класс! Класс!

Л: И я окрестился. После этого я постился Великим постом с великим рвением. Потом я от церковной жизни отошёл, в церковь я хожу крайне редко, постов не блюду, не причащаюсь, не пою трисвятое и бенедиктус.

П: А твоя жена?

Л: Она – крещёная с детства, у неё мать очень верующая, но она тоже не ведёт церковный образ жизни. Дети наши – крещёные.

(пауза)

А: Скажи, а как всё-таки насчёт страха смерти?

П: Да, сомнения у тебя есть?

А: Какие там сомнения, я о страхе, именно о страхе.

О: А ты что, боишься смерти?

А: А кто ж её не боится? Я не понимаю такого.

О: Да ну, брось ты. Как можно бояться неизбежного?

А: Ещё как можно!

Л: У меня есть очень сильный страх смерти моих близких. Страха собственной смерти у меня нет вовсе, правда есть сильный страх оставить семью без кормильца.

А: Нет, это не то.

Л: Я рассказываю, что есть. У меня был момент, когда меня слегка сбила машина, был момент, когда большая сосулька упала прямо передо мной, то есть были такие экзистенциальные моменты, когда человек не может не задуматься о смерти. И вот в эти моменты у меня был страх, я не вру, только за семью, то есть, как же я оставлю её без кормильца, только это. Меня может понять человек, у которого маленькие дети.

(пауза)

П: А вот ты стыдился чего-нибудь в детстве?

Л: Чего стыдился?

П: Ну вот есть, например, стыдился?

Л: Есть я не стыдился никогда и сейчас не стыжусь. Могу съесть, что угодно.

П: Ну а вот животные боятся свой труп оставлять на виду. У тебя нет такого? Ты бы раствориться не хотел?

О: Кто заговорил о трупах?

Л: Петя заговорил о трупах, мне ещё рано об этом думать.

П: Нет, ну чтобы просто раствориться.

Л: Чтобы закрыть тему: мыслей о собственной смерти у меня нет, я знаю, что буду жить долго, то есть чувствую.

А: Вот это – да! Кому инсультом я обязан?

О: Да он вообще молодец!

А: Я не понимаю: человеку 40 лет – и никаких таких мыслей. От зависти я начинаю прихварывать в муках.

О: Ну, он не курит, почти не пьёт…

А: Я тоже не курю, почти не пью.

О: Ну, ты не пьешь, потому что сколько ж можно.

П: Олег, Уинстон Черчиль прожил 94, а курил всю жизнь сигары и квасил. Бертран Рассел…

Н: Бертран Рассел – квасил.

Л: Коль, ну спроси что-нибудь. Я хочу тебя удовлетворить – и не могу.

Н: Я иссяк, но я не достиг, чего хотел, я потерял свои…

А: А я, например, не понимаю этих мыслей. Вот ужас тебе, в принципе, знаком?

Л: Ужас мне знаком.

А: И что это?

Л: Ну вот был у меня ужас этих сомнений, три ночи, о которых я рассказал. Ещё лет в 8 я болел гриппом, тяжело, и у меня были галлюцинации. Вот они как раз были связаны с состоянием бессмысленного ужаса. Я согласен с мнением одного моего друга, что ужас отличается от страха тем, что страх имеет мотивацию, а ужас – нет. Страхи в своей жизни я изжил, что касается меня самого, правда, что касается моей семьи, страхи у меня остались в очень сильной форме.

А: Значит, страха, связанного с конечностью жизни, у тебя нет?

Л: Нет, если и есть какой-то страх, то он связан, скорей, с бесконечностью жизни.

А: Бесконечность и конечность – в принципе одно и то же.

О: А что значит, что ты знаешь, что жизнь бесконечна? Не твоя же жизнь.

Л: Почему – не моя? Именно моя. Я знаю, что душа бессмертна.

А: Но ведь и это ужасно.

Л: Может быть. Я об этом не задумывался. За семью я испытываю страх, за себя же, или там за судьбу отечества…

А: Ну, на отечество насрать.

О: Да не скажи, за державу – обидно.

Л: Обидно, но не до такой степени.

О: И вообще в говне надоело жить.

Л: Надоело, но это всё же не такие сильные эмоции.

П: Опять мне всё постылое обрыдло,

Опять мне всё обрыдлое постыло.

А: А вот ещё. Мне всегда казалось, что человек пишущий несколько ущербен, ущербен в том смысле…

П: Урод он.

Л: В каком-то смысле - урод.

А: Он ущербен по отношению к родным, потому что его произведения – это то, что он родил в муках, и поэтому происходит натуральное замещение тяги к родным тягой к своим произведениям, откуда следует конфликт между…

О: Ты хочешь сказать, что свои произведения любишь больше, чем своих родных?

П: Не произведения, а процесс писания.

Л: По этому поводу я вот что могу сказать: я знаю, что в принципе в жизни такой конфликт существует, я могу сказать, что в моей жизни он почему-то отсутствует, хотя бывали такие моменты, когда я спрашивал жену: «Хочешь, я брошу писать?»

А: А если бы она сказала: да, хочу? Бросил бы?

Л: Нет, скорей всего, не бросил, но, может быть, пошёл бы конфликт в семье. Это как, когда на одной небольшой полке стоят две вазы, и так как там мало места, одна из них может упасть. Но пока у меня они стоят обе.

П: Недалеко от края.

Л: Не знаю. И последнее на эту тему: если этот конфликт в моей жизни наступит, я не знаю, как с ним бороться, против него я бессилен, и я благодарю Бога, что его нет. Ещё это связано с очень большой доброй волей моей жены, которая проходила со мной через периоды полной нищеты, бытовых неурядиц, но никогда не замахивалась на моё письмо.

О: То есть ты не зарабатывал достаточно?

Л: Бывало, что я очень мало зарабатывал, буквально в голоде жили. Сейчас зарабатываю неплохо.

П: Сколько?

(пауза)

С: Жена только семьёй занимается?

Л: Да, с тех пор, как родился наш первый ребенок.

П: Она по образованию кто?

Л: Образование у неё – не очень, она стенографистка. Она в юности хотела как можно скорее обрести самостоятельность из-за определённых проблем, поэтому закончила курсы стенографии при МИДе и уехала работать за границу. Потом она училась на заочном юридическом, но я сказал: «Можешь его не заканчивать, потому что я тебе как бы даю пожизненную гарантию, что я всегда буду рядом». Ну, она поверила мне и плюнула на своё образование.

(пауза)

А: Мне, честно говоря, непонятна…

О: А тебе ничего не понятно.

А: Непонятна цельность эта, цельность.

Л: Странно, да?

О: А мне абсолютно всё понятно. Вот я ошибочно прожил жизнь…

А: Ну это-то как раз нормально. А вот если человек не ошибочно проживает – это ненормально.

О: Та жизнь, которую описал Лёня, это та самая жизнь, к которой стремилась моя душа.

А: Да? Не знаю, стремилась ли она к этому.

О: Но я никогда не был в состоянии её достичь.

(пауза)

(продолжение паузы)

П: А ты хиппи был?

Л: Нет, с хиппи я не был связан. Хотя могу сказать, что если обо мне сложилось впечатление, как о таком отличнике по школе и ВУЗу, то это не вполне так. Хоть я и был отличником, но вот, например, на мехмате месяцами не ходил на занятия, прогуливал.

Н: А что делал?

Л: Играл в карты. Сначала в футбол, в настольный хоккей, потом – в карты.

А: На деньги играл?

Л: Я на деньги играл и играю, но дело не в деньгах.

О: Значит – спортивный смысл, не материальный?

Л: Она имела смысл… Три года я жил такой перевёрнутой жизнью между игрой в карты.

Н: А в какую игру?

Л: В преферанс. Так вот, для меня время до начала игры, до первого шлепка карты о стол, было временем, вычеркнутым из жизни.

Н: И большая была компания?

Л: Человек 20, да даже больше. Состав игравших, естественно, всё время менялся.

А: И всё-таки – на деньги?

Л: В преферанс не на деньги не играют, но дело не в деньгах, повторяю. Для меня эти три года игра в карты была реальной жизнью, а всё остальное для меня было неважно.

Н: А в бридж не играл?

Л: Нет.

П: А музыкой ты увлекался?

О: Да, что ты любишь в искусстве, в музыке?

Н: Он – большой знаток кино.

Л: Я – полный мудак, что касается всех видов искусства, кроме литературы.

П: Прекрасно!

Л: Я абсолютно не понимаю серьёзной музыки, в музыке культовой я совершенно не попал под Дорз, Дип Пёпл ит.д. На меня всегда хорошо действовали Битлз, но я узнал их спустя много лет после того, как они распались. Попсу я слушаю с удовольствием, но это не говорит обо мне хорошо. Я не специалист в кино, хотя Коля считает меня специалистом, так как я год учился на сценарных курсах, общался с разными интересными людьми. Но я не люблю кино. То есть, дело даже не в том, что я люблю, допустим, хорошее, но его мало, я не тащусь от кино в целом.

О: Ты добычи не дождёшься, Шарон Стоун, я не твой.

А: Но хорошее-то ты любишь? Какое?

Л: Люблю, но у меня абсолютно попсовое представление о хорошем кино. Я люблю Рязанова, Михалкова, Данелию.

П: Ну и нормально.

О: Про салюте анима.

А: Сик.

ЗАНАВЕС