Следующие страницы будут посвящены нескольким описаниям того, как я встречал Пасху в своей жизни. Я имею в виду именно пасхальную ночь. Описания эти коснутся как типичных случаев (повторявшихся), так и уникальных. Розанов писал что-то вроде: «Ведь всего-то в жизни человека пасхальных ночей – штук семьдесят. Это в лучшем случае, а то и меньше. У кого-то 60-50, а то и сорок. Как же можно пропустить хоть одну? – Жалко. Скупится сердце…» – что-то подобное. Не помню точно, не помню где. К счастью моему, могу заметить, что за 36 лет (отнимаю первую десятку, когда был маленький и меня не брали в церковь) я пропустил, может быть, две или три ночи. Но в этом ли дело? – и что значит слово «счастье», которое я только что вовлёк в сей контекст? Дело гораздо сложнее, - а то бы задача, поставленная здесь мной, была тривиальной и не подвигла бы меня на взятие пера в руку.
Итак, начиная с десятилетнего возраста (примерно), мы ходили в Обыденный. Мы – это я, брат и сестра (последняя тремя годами меня младше). Сестра, конечно, стояла в храме, в толпе, хотя близко – возле правого клироса. А мы с братом проходили в алтарь. Наша бабушка, Лидия Алексеевна, считала, что нашим духовным отцом должен быть о.Александр. Он был в Обыденном вторым священником. (Обыденный – это неподалёку от того места, где ныне стоит храм Христа Спасителя, а тогда был бассейн). Отец Александр встречал нас приветливо. У него вообще была и другая молодая паства, - из детей других прихожан. Но всё это полу-тайно, с оглядкой, ибо в те годы христианское воспитание детей казалось чреватым неприятностями. Перед церковью на Пасху стояли кордоны милиции и дружинников. Они якобы охраняли порядок, но на самом деле старались не пускать и отгонять молодёжь. Мы – сначала в сопровождении взрослых (тогда не боялись), а позже и своим ходом – успешно преодолевали эти кордоны. Нас спрашивали: «А вы, молодые люди, куда направляетесь?» Мы говорили сквозь зубы: «В храм», - резко, словно каркали. Нас пропускали, никто никогда не остановил. Подойдя к храму, мы обходили паперть и открывали железную, выкрашенную зелёной краской калитку. Через узкий дворик проходили к южным дверям (куда правый хор заходит) – и через клирос в алтарь. Нас там знали, и мы уже там встречали своих: Калед – мальчиков нашего возраста – Серёжу и Ваню, позже – Кирилла (младшего); Колю Ефимова; Егоровых Колю и Серёжу – детей о.Александра. Ещё два-три мальчика отдалённых, мало знакомых, которых я позабыл (кажется, это были Чернецкие, сыновья врача, который позже стал священником – о.Кириллом). Толстый алтарник Вася нас приветствовал, между тем как хлопотал вокруг, доставая облачения из комода и распределяя, чтобы всем всё было… Пока нам не исполнилось лет по 15-16, о.Александр не пускал нас выходить с крестным ходом (опасаясь соглядатаев из дружинников, стоящих в оцеплении), - пускал только своих сыновей. И вот я до шестнадцати лет ни разу с крестным ходом не ходил, - смотрел в окно из алтаря, как сотни горящих свечей текут рекой по тёмному двору, медленно огибая храм. А о том, что происходит у паперти перед закрытыми дверями, когда крестный ход сделает полный круг, я вообще не имел представления. Потом наконец наступил год, когда меня спросил алтарник Вася: «Хочешь пойти с крестным ходом?» – и о.Александр разрешил. Вася дал мне красный стихарь и показал, как нужно его на себя надевать, чтобы не запутаться в нём. В руки мне дал толстую свечу… Да, ещё нужно было со сложенным стихарём на руках подходить к отцу Александру, - тот давал благословение облачаться… И вот мы стоим посреди храма парами – мальчики со свечами, - три или четыре пары – вслед за мужчинами, несущими хоругви. А впереди Вася с четырёхгранным фонариком (зелёные и красные стёкла) и староста Макарий Никифорович с иконой. Гасят свет, выходят из алтаря священники, за ними с клироса левый хор. Начинают петь тихо-тихо: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небеси…» – и крестный ход пошёл к выходу. С высокой паперти спускаясь по ступенькам, я вижу море народа, все с зажжёнными свечками. Толпа запрудила окрестные переулки, цепь дружинников еле сдерживает натиск. Но толпа стоит абсолютно тихо, неподвижно, только крестятся, и лёгкий ветерок колеблет огоньки…
Во второй половине 60-х годов в алтаре Обыденного на Пасху набивалось уже народу столько, что самим священникам почти негде было пройти. Но настоятель, старый о.Николай, благодушествовал, смотрел на всех милостиво и всем разрешал. Кроме детей и юношей человек двадцати, там было много и стариков. Помню, одного я встречал там из года в год – в военном френче и с орденом (звездой) какого-то иностранного государства. Мы называли его между собой «генерал». Кто он был на самом деле, я так никогда и не узнал. Зато про другого, хмуро простоявшего раз со мною рядом всю службу, я узнал очень быстро, лишь только вышел из алтаря и стал христосоваться со своими родными. «Солженицын, Солженицын…» – перешёптывались кругом. А Сергей Андреевич, наш знакомый художник, из почтения к великому писателю, отважился подойти к нему, представился и предложил отвезти домой на своём «москвиче». Солженицын согласился. Это был, кажется, 68-й год или 69-й.
Когда кончалась заутреня и начиналась пасхальная обедня, радостное, восторженное напряжение ослабевало, и наваливалась сонливость. Мальчики помладше прятались по углам алтаря и дремали на стульях, иногда усевшись один другому на колени. Я едва разлеплял и растопыривал веки, чтобы не свалиться с ног на ковре. Служба замедлялась, становилась скучной. И лишь когда доходило до чтения Евангелия, я просыпался и восторг вновь овладевал мною. Дело в том, что Евангелие (первая глава от Иоанна) читается в пасхальную ночь на разных языках. Из комода настоятель извлекал огромную папку, разукрашенную, роскошно изданную в начале века. В папке были отдельные листы, настоятель раздавал их священникам и из года в год неизменно спрашивал: «Отец Александр, вы как? по-гречески прочитаете?» – «Попробую», - скромно отвечал о.Александр. «Отец Сергий? Вы на немецком?» – «Да, батюшка, благословите». – «Так. Отец Владимир, значит, на русском у нас прочитает. Ну а я попробую-ка по-латыни…» Все священники брали листы и сосредоточенно готовились, вспоминая произношение. Кроме этих языков в папке были листы с сербским и ещё какими-то, - может быть, древнееврейским, грузинским… - но на этих языках читать никто не умел. Диакон выходил на солею с большим напрестольным Евангелием, а священники оставались в алтаре. Начиналось чтение по кругу, по маленькому отрывку (два-три предложения) – в таком порядке: греческий, латинский, немецкий, русский, - замыкал круг диакон на церковно-славянском. И вновь: греческий, латинский… Это, в общем-то был последний интересный момент службы. Дальше всё плавно катилось под горку. После обычного Евхаристического канона выносили чашу и сразу уносили обратно: никто не причащался. Почему-то в те годы (или на том приходе) считалось, что на Пасху причащаться не следует. Почему? Может быть для того, чтобы не задерживать усталый народ? Не знаю. Сейчас во многих церквях причащаются в пасхальную ночь почти все, присутствующие на службе, и это никого не смущает…
Но вот прочитывалось с амвона пасхальное приветствие патриарха (всегда о борьбе за мир), - мы выходили из храма и шли на стоянку такси на углу Кропоткинской площади…
В 75-м году мы с Колей Ефимовым поехали к отцу Тавриону – в пустыньку под Ригой. Это была, наверное, первая Пасха, встреченная мною не в Обыденном. Всё казалось мне странным и новым. Самую пасхальную ночь я помню плохо, зато помню предшествующие дни. Мы приехали в среду на Страстной неделе. Там уже собралось к тому времени какое-то количество паломников из Москвы. Мужчины убирали территорию и заготавливали дрова. Женщины помогали на кухне и в трапезной. Мужской бригадой руководил человек средних лет по имени Марк. Там же я впервые встретил Серёжу Бычкова. Мы с Колей вышли побродить по лесу, - там невысокие сосны на песчаных холмах… Вдруг среди холмов увидели одиноко стоящего человека. Он был неподвижен, виднелся издалека и как-то странно смотрел в нашу сторону. Мы не стали к нему приближаться, обошли на деликатном расстоянии. «Наверное, молится», - подумали мы. Позже оказалось, что это был Серёжа Бычков. Коля первый с ним познакомился (он общительней меня) и сказал мне, что он – «какой-то журналист». Марк, кажется, тоже был журналистом, а может быть даже поэтом. В группе паломников он был явным лидером. Он недавно крестился (может быть, как и Серёжа Бычков, - у о.Александра Меня) и, как многие неофиты, кипел энергией, которая и без того, наверное, преизбыточествовала в его натуре. Был там один скромный фотограф, который ходил и фотографировал работающих. Так этого невзрачного человека Марк с Серёжей Бычковым немедленно объявили стукачом. В тот день всё время пели тропарь Великого Четверга (я впервые тогда его услышал и выучил): «Егда славнии ученицы на умовения вечери просвещахуся, тогда Иуда злочестивый, сребролюбием недуговав, омрачашеся и беззаконным судием Тебе, праведного Судию, предает. Виждь, имений рачителю, сих ради удавление употребиша, бежи несытыя души, Учителю таковая дерзнувшия…» – Всё это, видимо, сильно действовало на воображение неофитов. Марк резко подозвал фотографа (тот снимал с приличного расстояния) и – как бы от имени всей бригады – задал ему вопрос: по какому праву он тут фотографирует? Лично у меня такого вопроса не возникало, я полагал, что каждый выполняет здесь некое послушание – заведомо с благим намерением и благою целью… Ну, фотограф, запинаясь, объяснил, что он имеет от отца Тавриона благословение фотографировать. Ему сказали угрожающим тоном: «Что ж, как Господь наш Иисус Христос говорил: «то, что делаешь, делай быстрее»… (А это слова, сказанные Иуде на Тайной Вечери.) – Я помню, у меня тогда ещё мелькнула мысль, что если фотограф – человек посторонний, нецерковный, он этих слов не поймёт. Однако же, он смутился ещё больше и перестал снимать после этого разговора.
Службы в Пустыньке были длинные. В пятницу Погребение длилось всю ночь. Серёжа Бычков руководил чтениями в храме: читалось множество паремий (то есть отрывков из Ветхого Завета, - в основном, из пророков). Я страшно устал. Из храма вышли на рассвете в субботу. Потом целый день практически ничего не ели: был строгий пост. Нас с Колей послали в соседний городишко, Елгаву, - закупать овощи на рынке – для пасхального стола. На заутреню собрались в храм уже часам к шести вечера и принялись читать «Деяния апостолов», - чередовались, я тоже читал. Кончили, - прочитали всё. Отец Таврион вышел из алтаря: «Ну, что замолчали? Грамотных, что ли, нет? Ведь все – образованные люди, интеллигентные!» – «Все «Деяния» прочитали, батюшка», - отрапортовал Серёжа Бычков. «Читайте снова, с первой главы»…
Прошла заутреня и обедня. Причащались ли мы с Колей? – вроде бы должны были, но я не помню, чтобы мы у о.Тавриона исповедовались, а других священников не было. (Вот ещё что помню: в среду вечером отец Таврион устроил соборование и сказал по этому поводу: «Вообще-то, соборование – это таинство, которое совершается непременно несколькими священниками, - в этом его смысл. Но поскольку здесь никого нет, кроме меня, я буду один соборовать, и будем верить и надеяться, что Дух Святой даст полноту благодати, как если бы служили несколько священников».)
В 80-м году я отправился со своей двоюродной сестрой Верой в Новгород. Туда должен был приехать владыка Мелитон, её дед, викарный ленинградский епископ, и там служить на Пасху. Нас встретили в архиерейском доме на торговой стороне Волхова. Владыка приехал из Ленинграда на «волге» и привёз с собой двух иподьяконов и Колю Аксёнова, другого своего внука, который служил у него келейником. Пасха была весёлая. Иподьякона – молодые семинаристы – всё время острили. Между ними ходили шутливые клички: «отец наместник», «отец благочинный», «отец эконом». «Ну, а я тогда буду – отец уполномоченный», - сказал я. Все захохотали. Владыка Мелитон был, по своему обыкновению, очень мягок, снисходителен, но серьёзен. Ему сослужили местные священники. Помню одного иеромонаха – игумена Агафангела. Когда собрались в алтаре перед заутренней, он сказал мне: «У вас, юноша, лицо очень богобоязненное. На Достоевского чем-то похожее». – «Ну, всё это видимость», - возразил я смущённо. «Не скажите. Внешность тоже Богом даётся и, следовательно, имеет немалый смысл»… - «Видите, видите ангельскую красоту, - говорил он как-то потом, кивая на девушек-певчих. – Я всегда очень внимательно смотрю на красоту, - не для того, чтобы соблазняться, а чтобы видеть в ней действие Духа Святого». А иподьякона сказали семинарскую частушку:
«Жизнь ударит обухом –
ты поймёшь потом:
лучше жить под клобуком,
чем под каблуком».
В алтаре они каждые 10-15 минут вынимали зеркальце из кармана и прихорашивались: приглаживали и расчёсывали волосы, оправляли галстуки и воротнички рубашек над стихарями, - особенно перед тем, как выходить в храм по ходу службы… После обедни Коля Аксёнов толкнул меня в бок: «Хочешь запить?» – «Чего?» – не понял я. «Ну, запивку. На, выпей». – «Чего запить? Я не причащался». – «Ну и что?» – и дал мне целый стакан, тут же в алтаре. Я выпил: это была не обычная жидкая запивка, которую дают в храме причастникам, а почти чистое красное вино, лишь на четверть, может быть, долитое кипятком. Вообще, молодые поддавали там изрядно, и владыка не возбранял. В воскресенье мы ходили ещё к игумену Агафангелу в гости. Он жил с матерью в маленьком доме. Все стены его комнаты были увешаны простенькими, аляповатыми иконками, вырезками из календарей…
Ещё владыка возил нас – Веру, Колю и меня – по Новгороду на машине, смотрели достопримечательности. Съездили также в Хутынский монастырь. Меня поразила могила св. Варлаама Хутынского. Она находилась в разрушенном соборе посреди гор мусора и битого кирпича. Раньше над нею, наверное, была гробница, теперь же только холмик под шатром из полиэтиленовой плёнки. Через пролом в стене туда вела проторенная тропка. Кругом горели свечки, лежали цветы и крашенные яйца.
Летом восьмидесятого года мы ремонтировали Обыденный, и после этого я пережил один из самых тяжёлых и мрачных периодов моей жизни, длившийся в течение трёх лет. Кажется в 82-м году я снова пришёл в Обыденный на Пасху, но немного опоздал: в половине двенадцатого уже замкнули железные ограждения вокруг храма, стояла толпа и, хотя я протиснулся к самой паперти, войти внутрь мне не удалось. Дружинники не пускали. Я увидел старосту, Виктора Ивановича, который зачем-то выскочил на минуту из храма. Он прекрасно меня знал по ремонту. «Виктор Иванович! – крикнул я. – Скажите, чтоб меня пропустили». – Он разглядел меня в толпе. «Коля! Ну что же ты так поздно!» – всплеснул он руками театрально – и скрылся. Я остался за загородкой. Зажёг свечку. Теперь я стоял в том море огней и голов, которое когда-то в детстве с изумлением впервые увидел, выходя с крестным ходом на паперть…
Тут рядом со мной появился Гога (мы заранее договорились, что встретимся). Он после крестного хода сразу ушёл к Перцову, в Молочный переулок. «Там уже сидят, - сообщил он. – Они там, по-моему, с утра». Я неприятно удивился. «Я потом приду, после заутрени», - сказал я. «Приходи. Мне сказали, там будет великий Луферов». - -
Когда крестный ход прошёл, загородку сняли, и толпа хлынула в храм. Я тоже. Сзади было шумно и мерзко. Где-то далеко шла заутреня, но пение едва доносилось. Какие-то непонятные люди непонятно зачем входили и выходили. Я попытался проникнуть как можно ближе, хотя бы под арку центрального прохода. Навстречу мне сквозь толпу, ничего не видя, шёл какой-то парень со страшным лицом и выпученными, остановившимися глазами. Я никогда не видел такого лица. «Уколотый», - догадался я и почувствовал ярость. Мне захотелось схватить его, трясти и кричать ему в лицо что-нибудь, лучше всего: «Христос воскресе!». Но я ничего такого не сделал по врождённой (или воспитанной во мне) сдержанности. Однако же мне сделалось так противно всё кругом, что, не достояв до конца заутрени, я сам вышел, как другие праздные, и потащился к Перцову. Там мне не стало веселее. Пьяный «великий Луферов» сидел во главе стола и, подталкиваемый двумя-тремя окружающими пьяными (по-видимому, его ближайшими знакомыми), пел одну за другой неинтересные, разностильные песни. «Великий», мне объяснили, он потому, что никто другой не знает такого количества песен. Откуда он там взялся, я так и не понял. Перцову он не был знаком. Наверное, кто-то затащил его туда. Впрочем, я слышал, что и «великий Зверев» бывал порой там, на Молочном, но мне ни разу с ним свидеться-пересечься не удалось.
В Псково-Печерском монастыре я встречал Пасху дважды – в 85-м и 86-м году. Первый раз я приехал туда один, остановился ночевать по адресу, который мне дали в Москве: у старушки Анны Ивановны, матери одного иеродьякона, жившего в монастыре. (Потом его выгнал наместник Гаврила, он жил дома какое-то время и очень мучился мирской жизнью… Наконец вдруг его приняли на Афон.) – У Анны Ивановны ночевали паломники запросто, она всех пускала, если, конечно, было место. Кое-какие продукты ей привозили из Москвы к празднику. В первый мой приезд я стоял заутреню в пещерном храме. Это было ни на что не похоже, но там меня сильно напугал один человек… В пещерах нет электричества, все стояли со свечами, и было душно – так мало воздуха, что даже свечки плохо горели. А ещё кадильный дым… Пещерный храм представляет собой узкий проход с небольшим алтарём в конце. Всё было забито народом, служба впереди еле слышалась. Наскучив стоять, я отошёл в сторону – побродить по тёмным коридорам. Со свечкой разглядывал майоликовые плиты гробов в стенах. Тут, в одном отдалённом проходе, меня настиг некий человек, примерно моих лет или на год-два старше. «Ты, я вижу, из городских умников, - сказал он резко, хотя и шёпотом. – Я давно заметил, что ты здесь что-то ищешь. Так я покажу тебе». Его надменный тон мне не понравился. «Что ты мне покажешь?» – «Это пещеры Богом зданные. Ты знаешь, что здесь бывает?» – «Что?» – «Иди сюда, - приказал он. – И погаси свечу. А то тебя мигом отсюда выгонят». Я повиновался. Пещера погрузилась во мрак, только вдали, в конце коридора, виден был слабый свет из-за поворота, где шла служба. «Садись на песок рядом со мной, - сказал он приглушённым голосом, - и прислони затылок к гробовой плите». Я сел. «И что будет?» – поинтересовался я снова беспечным тоном, хотя беспокойство во мне росло. «Ишь ты какой! «Что будет»! Ты слышал когда-нибудь, что разумом Бога не узришь? Слышал? – Это азы. А ты зачем носишь очки? – Они мешают видеть! Сними очки и закрой глаза!» – «Зачем?» – «Будет медитация. Слышал такое слово?» – «Конечно, слышал». – «Ну вот. Снимай очки. Глаза закрывай». Мне вдруг стало очень страшно. Мне показалось, что если я его послушаюсь, то он сделает со мной какую-то гадость или, в лучшем случае, какую-нибудь идиотскую шутку. «Нет, - сказал я как можно твёрже, стараясь преодолеть страх. – Ничего этого я делать не буду, пока не узнаю наперёд, зачем это и на что я иду. Может быть, мне это всё не нужно, не понравится, и я не соглашусь на это…» – «Ах вон что! Да ты оказывается трус!» – «Пусть так. Думай что хочешь», - сказал я, вставая. «Тогда и убирайся отсюда! Ничего ты не увидишь в этих пещерах!» – «Хорошо. Ухожу, брат. Христос воскресе!» – сказал я и побыстрей направился к освещённому концу коридора. «А всё равно – Бога разумом не узришь! – крикнул он мне вслед из темноты. – Запомни это!» – «Господи! Что за глупость!» – подумал я, с облегчением подходя снова к тому месту, где шла служба и стоял народ.
На следующий год я приехал в Печоры со своей дочкой Надей, одиннадцатилетней, и двумя друзьями – Сан-Санычем и Сашей Платоновым. У Анны Ивановны мы все разместиться не смогли, у неё было без нас полно гостей, но всё-таки она приютила Надю и Сан-Саныча, всегда больного, - а мы с Сашей Платоновым пошли по другому адресу, где не было вовсе никаких удобств и человек десять паломников ночевали просто в холодном сарае.
Службу Великого четверга стояли в верхнем храме. Служил безобразный наместник Гаврила, а вокруг него стояли кроткие старцы – отец Адриан, отец Иоанн Крестьянкин… Гаврила гневался, шипел и ругался из-за небольших заминок в чтениях и возгласах, - и вдруг он обернулся, его лицо расплылось в улыбке: к нему сквозь толпу пробрался полковник в форме – начальник местной воинской части. Оставив службу, Гаврила начал с ним обниматься и целоваться на глазах всего народа.
На заутреню мы в верхний храм не пошли, чтобы Гаврилу больше не видеть, а стояли в нижнем, Успенском. Там служил кто-то из простых иеромонахов. Крестный ход там ходит не вокруг (ибо Успенский храм примыкает алтарной частью к склону ч пещерами) – а кружится на маленькой площади, со всех сторон замкнутой: трапезной, другим храмом, звонницей и склоном оврага. Большие колокола на звоннице приводятся в движение снизу – при помощи длинных верёвок. Монахи прыгают и раскачиваются в темноте на этих верёвках. Свечи крестного хода бросают на них огненные блики, и тени танцующих монахов носятся вокруг по белым стенам. Звон стоит такой, что о пении и думать нечего… Звон именно «стоит»: мне кажется, на этой площадке образуется что-то вроде стоячей волны…
В пещерах заутрени не было. Говорили, что будет обедня в шесть. Мы пошли часа два поспать, но потом, конечно, не встали.
Днём в воскресенье ездили на автобусе в Изборск и лазили с Надей по развалинам крепости. Дул лёгкий ветерок с юго-востока, тонкие облачка заволакивали небо, накрапывал дождик. Вечером вернулись в Печоры и пошли на станцию – три километра лесом…
А когда сели в свой вагон (в проходящий поезд Таллин-Москва), я услышал кругом какой-то странный разговор пассажиров… Разговор был общим. Я начал прислушиваться… Минут через пять я знал, что накануне (или позавчера?) рванул Чернобыль, и облако уже проплыло – над нами или, может быть, чуть левее – в Прибалтику.
Когда я в 88-м году поступил сторожем в Николо-Кузнецы, несколько следующих пасх слились у меня в одну – трудную, хлопотную, хотя, без сомнения, тоже радостную. После тяжёлых дней Страстной недели все сторожа были в сборе. Двор был заблаговременно приведён в порядок: лужи засыпаны песком, всё выровнено, чтобы крестный ход не спотыкался. Начальство – Владимир Андреевич, Вячеслав Степанович – ходило в выглаженных костюмах и белых рубашках с галстуками. Уборщицы – в красных и пёстрых платочках. Сторож Коля Копылов выступал в нарядной тройке и лакированных туфлях. Начальство давало указания: во время крестного хода храм остаётся пустым, это самый опасный момент – тут сопрут что-нибудь, не успеешь глазом моргнуть. Как минимум двое должны быть в храме. Ты, Коля, и ты, Иван, поняли? – «Слушаемся». – Потом, во время службы, у южных дверей кто-нибудь, северные запрём до конца заутрени. И следить, чтобы по двору не шлялись… Да, такси кто заказывал? Шурхай? Сколько машин? десять? – Может не хватить. Где список?… -
В караулке в это время сидело двое-трое милиционеров, - своих, прикормленных, - тоже в праздничном настроении. Наверное, Владимир Андреевич уже поднёс им по стакану авансом, - как людям неверующим, язычникам. Мы же будем разговляться только после обедни. У нас будет свой стол в маленькой трапезной. А у начальства – в доме, вместе с духовенством.
Кто-то из сторожей всё равно будет в храме до утра, ибо храм не запирается: многие старушки остаются ждать открытия метро. Итак, если ты в этот день на вахте, то и вообще всю ночь не приляжешь… Под утро, однако, все заваливаются кто где, изо всех углов слышен храп. Калитка заперта. Я хожу по пустому двору. В дальнем углу вижу незнакомую машину. Заглядываю, - там сидят полусонные регент правого хора и бас Михал-Михалыч. «Хочешь стакан сухого? – говорят они мне. – Садись на заднее сиденье… У вас чего было? Коньяк? – На, выпей стакан сухого», - наливают. Совсем меня не стесняясь, они продолжают сонный похабный разговор про женщин-певчих. Мне становится тошно. Я выпиваю стакан, говорю «спасибо» и вылезаю из машины. Они не откликаются и не оборачиваются, - уже спят…
Ещё я встречал Пасху раз в деревне Куркино, неподалёку от Химок; дважды в Донском монастыре, в Малом соборе, когда жил на Шаболовке в 80-х годах перед смертью мамы. Да раза два, может быть, в Живоносном источнике в Царицыно. Где ещё? – Кажется, всё перебрал. Нет, разумеется, ещё была Пасха на Маросейке, в Николе в Клённиках, куда меня мой старый приятель Андрей Шурхай взял в сторожа на одно лето (он был там старостой к тому времени).
В 96-м году у меня дежурство попало на Пасху, а сторожил я, к сожалению, уже не храм, но офис некоего издательства. Сидел один в кожаном кресле. С приближением полуночи беспокойство во мне всё нарастало. Я чувствовал какой-то зуд внутри, становившийся всё нестерпимей. Вскакивал и ходил по комнатам. У меня работал на столе радиоприёмник, но я не мог дольше десяти минут задержаться ни на одной программе, - то и дело переключал, крутил, искал другое – сам не знаю что. Всюду было что-то религиозное, - говорили проповеди, рассказывали о событиях Великого четверга и Великой пятницы, даже были, вроде, какие-то радиопостановки в лицах: с Иудой, Пилатом и трижды отрекающимся Петром… Наконец наступила полночь – и началась трансляция службы из Богоявленского собора (Елоховского) – а собор этот находится от моей конторы в пяти минутах ходьбы, я мог бы сходить туда, но не захотел: там служил Патриарх и было всё оцеплено, да и толпа такая, что ближе, чем за квартал, не подойдёшь.
Тут я вспомнил своего дедушку, который ни разу на моей памяти не ходил к заутрени (боялся тесноты и толкотни) – всегда сидел дома и слушал радио. В 60-е и 70-е годы это были, конечно, лишь иностранные программы – всегда с хрипом, свистом… Специально, впрочем, пасхальную службу не глушили. Чище всего ловился Ватикан… Папа, уходя к заутрени, настраивал дедушке приёмник. Иногда к нему приходил в гости Людвиг Лукич Квятковский, старый художник, католик, - и они вместе слушали православную заутреню по католическому радио. Наверное, дедушка вспоминал свой студенческий экуменический кружок времён революции… Потом они встречали нас, возвращавшихся в половине четвёртого. Стол был уже накрыт…
Зато на следующий год Господь смилостивился надо мной и послал неожиданный подарок – ни за что ни про что. Я уже собрался было проводить на дежурстве не только субботу, но и всё пасхальное воскресенье, как вдруг в середине дня ко мне заехал приятель и подсказал: тут ещё один храм, только что открывшийся, полуразрушенный. Он почти не дальше собора, только в другую сторону по Нижне-Красносельской. Сходи туда. – Я и пошёл.
Так вот к чему, собственно, я вёл свой рассказ… - Пришёл за пять минут до двенадцати. В храме (из которого только что убрался какой-то завод) стояло человек пятьдесят. Уже крестный ход выстроился посередине – юноши с хоругвями и свечами. Я прошёл к ящику и купил себе свечку. В двенадцать погасили свет, вышел священник, и мы двинулись. Молодой парень во дворе выбивал звон под навесом на медных подвешенных пластинах. Двор был загромождён железными сараями, мастерскими, гаражами. Обойти храм вокруг не удалось. Вышли в северные двери и вошли в южные (где у них основной вход), пропев на пороге «Христос воскресе из мертвых» под возгласы «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его»… Начался Пасхальный канон. Хор из пяти певчих весело пел, сбиваясь и путаясь, а священник обходил храм с трисвечником и кадилом, кричал «Христос воскресе» и смеялся.