Долгие годы он был для меня как постороннее небесное тело. Как комета: яркий хвост, а впереди (судя по теории) должно быть твердое ядро, но есть ли оно? из чего оно составлено? Бог весть... А встретиться человеческое тело с небесным может одним неприятным способом, в точке пересечения траекторий.
Лет десять назад мой друг Миша Новиков показал мне рассказы Олега об этом. Тема меня не увлекла.
Сам факт написания эротической прозы большинством моих знакомых диагностируется как сексуальное расстройство, форма компенсации. Эта трактовка кажется мне плоской. Если последовательно идти по этому пути, мы заподозрим у Яркевича кишечные проблемы, а у Сорокина -- одноименные кулинарные. Я полагаю иначе.
Повышенное внимание к сексу отражает мистический голод природного позитивиста. Внутренне не приемля заемного пафоса, чуждый аффектации, позитивист ограничивает мир видимой и доступной его частью. Если к тому же замкнуть запоры и законопатить щели, мир этот становится ощутимо бессмысленным. Его вопиющая бренность достойна кисти Бренера. И позитивист снова расчесывает проклятые вопросы.
Есть Бог? -- не знаю, не видел.
Есть благодать? -- вроде бы, но вдруг это просто эйфория?
Есть любовь? -- уточни. В некотором смысле несомненно есть.
Позитивист не дурак и не циник. Он не путает секс с любовью. Но секс для него становится религией любви, дверью, в которую он старательно стучит, желая, чтобы она открылась, этого и боясь.
Боясь сквозняка и снопа света.
Ретируясь в последнее язычество, где хоть что-то и по сей день добывается трением.
Потом Олег свел меня с одним провинциальным журналом. Журнал возвел меня в ранг любимого автора и наградил почетным правом таскать чемоданы и пересылать в провинцию графоманские опусы. С другой стороны, что султан делал с любимой женой?
Сам Олег не прижился в журнале. Если их выездной агент, крупная дама с хвостом, и поминала Олега, то лишь чтобы подивиться окольности путей провидения.
Я поддаркивал.
Ныне наша любовь с журналом остыла. Взамен ее не возникло даже трений, как-то косо продлевающих любовь.
Принимая Олега в гостях, я невзначай поставил чашку с чаем на экземпляр журнала. А не поставил -- так мог бы поставить.
Как получилось -- Олег хорошо отозвался о моей книжке, и я понял, что он обладает литературным вкусом. Это была шутка.
Кроме шуток, я слыхал о церквях, стоящих без единого гвоздя. Но это церкви. Наши же с Олегом отношения долгое время висели на одном гвозде.
Говоря без окольных метафор, гвоздем был сутулый человек с прямыми волосами. Он обращался с литературой, как с недоступной дамой, собирая в ларец то прядку ее волос из парикмахерской, то использованный трамвайный билет -- свидетельства невозможности любви. А временами задирал ей подол и владел -- уверенно и грубо. Впрочем, всякая любовь загадочна, да и речь сегодня о другом человеке.
Обстоятельства сложились так, что я пишу об Олеге.
Я пишу о нем.
Чем дольше я вслушивался в его голос с кассеты, тем более у меня возникало ощущение какого-то ехидного обмана. Нет, я не сомневался ни в одной детали. Да, Малаховка. Да, гремучая смесь кровей и сословий. Но чем дальше, тем яснее голос говорил о голосе. Зрение мухи или кота важнее чем то, что они видят, тем более, что они видят примерно одно и то же.
Я тоже родился в роддоме и живал на даче. Я тоже смотрел на девочек. Но иначе. Всё иначе.
Я мог бы записать кассету в строку. Я мог бы поверх его голоса нанести свои модуляции, так что небесный различитель стиля восьмого разряда (потому что никому больше это не любопытно) удостоверил бы: это я написал о нем. Но мне это неинтересно.
Я припомнил отзывы самых различных людей об Олеге. История его бытования в Москве напоминала мировую историю. Учебник предлагал читателю хронологию войн; свидетельства очевидцев складывались в историю ссор и размолвок.
Мне кажется, я понимаю это ощущение разрыва. Свободное падение. И свободное падение слов, которые хоть что-то значат.
Я не понимал его статей. Мне как будто предлагали прочесть простую и не лишенную смысла фразу, но через некий полупрозрачный студень, который в момент напряжения взгляда начинал колыхаться. Студень был неплох на вкус, но я терялся между вкусом студня, ритмом его колыхания и буквами в глубине.
Мне понравились его рассказы, понравился залипающий взгляд, переползающий с предмета на предмет. Взгляд становился моим и завораживал. Пока, словно невзначай, не нырял в чьи-то штаны или кому-то под юбку. Собственно, завораживал и тогда, но мне это уже не нравилось.
Биография -- это не Малаховка, не филфак, не сын, не сын, не дочь. Не жена и не вторая жена. И даже не то, что забрасывает живого человека в мутные воды филологии или влечет от жены к жене. Это, скорее, то, что остается от Малаховки и от всего остального на липкой ленте пристального взгляда. То, что складывается в лихорадочно интересный фильм длиной в те две секунды, которые отделяют твой дряхлый "Москвич" от еще крепкого мусоровоза на встречной полосе. Шоссе скользкое, скорость сравнительно высокая, а смертность стопроцентная.
Запах бензина в старом квадратном автобусе, ядовито-зеленый штакетник. Расплющенный электричкой гвоздь превращается в шпагу. Солнечная игла разрывает хвою и листву.
Тяжесть и нежность, как сказал Мандельштам. Нежность и измена, как сказала Анна Присманова о Борисе Поплавском. Да, без сомнения, жуткая парализующая нежность, обыкновенно в начале и в конце любви. И что-то еще. Боль? Обида? Недоверчивость?
Голос, мягкий и теплый, как шарф. Шарф, доходящий до подбородка. Я никогда не видел Олега в теплое время года.
До последнего момента я собирался написать поэму. С поэмы взятки гладки. Я вроде как собирался обмануть всех финтом. Сейчас у меня такое впечатление, что я обманул всех двойным финтом.
Олег для полноты картины посоветовал мне обратиться к одному знакомому его бывшей жены. Я обратился. Тот начал свои показания с такой фразы:
-- Я не
видел Олега последние двадцать лет, --
а потом лаконично и сухо сообщил те сведения, которые может сказать о любом человеке его бывшая жена, но без доли той нежности, которая умирает последней.
Олег снова хотел пустить меня по ложному следу. Новые сведения добавили что-то к досье. Они не добавили ничего к человеку.
Родился в 1959 году в полубедной полуеврейской семье на территории бывшего СССР. Рано ощутил магический ток от букв на бумаге. Видел много чудес, но не поверил в них до конца. Обладает болезненной жалостью к миру. Внимателен к подробностям. Автор текстов, фиксирующих элементы личной биографии в самых неожиданных ракурсах. Все еще перспективен.
Собрание рекомендует Олега Дарка к вступлению в ХХI век.