Николай Байтов

 

С  В  Е  Т  А

 

0

 

     Хотел поставить эпиграфом Зынзырэлу: «Хроника его невезухи, если не возражаете, такова»... - Но думаю: нет, не годится. Во-первых, не подходит «его» (да к тому же ведь «кого»? - не того ли помянутого Николая?). Нет, возражаю... И потом - при чём тут невезуха? - Не очень-то это слово передаёт то, что я собираюсь...

     И внезапно я ловлю себя на том, что по моему лицу бродит глупейшая улыбка: добрая, мечтательная и совершенно отсутствующая. Это я засмотрелся в телевизор. Там поют какой-то шлягер... А может, это самодеятельность, городской романс... Что-нибудь вроде:

                               Я Колю встретила на клубной вечериночке.

                               Картину ставили тогда «Багдадский вор».

                               Глазёнки карие и жёлтые ботиночки

                               зажгли в душе моей пылающий костёр.

     Я оборачиваюсь: Света в двери - глядит насмешливо. Она тоже меня поймала. Фыркнув, идёт на кухню. Я за ней: «Подожди. Но у тебя тоже бывает такое лицо. Что тут такого? Ведь я помню, - когда по радио: «Ах, Самара-городок! - Беспокойная я. - Беспокойная я. - Успокой ты меня!»...

     В декабре нас пригласили в Самару...

 

1

 

     Мы видим Свету в художественной мастерской или, пожалуй, в салоне, на выставке Андрея Монастырского. Её выгоняют. Хозяин салона, Сергей Борисов, стащил её за шиворот с дивана и волочит по полу к двери. Гости оборачиваются в недоумении. «Подождите, я надену туфли», - говорит Света. Борисов отпускает. Но, надев туфли, она не уходит, а возвращается к дивану. Теперь садится, лечь не решается. Борисов не знает, что с ней делать. Отходит в сторону и, всё время оглядываясь на неё, совещается с каким-то фотографом. Свете становится весело. Наконец-то что-то начало происходить. Хорошо, что в любом нудном бомонде встречаются такие незамысловатые идиоты, хамы с сильными руками. Полчаса назад она пришла на выставку, за несколько минут оглядела всё, что предлагалось, и всё поняла.  - Десять, двадцать лет всё одно и то же, виденное-перевиденное. Два-три десятка полузнакомых людей, играющих в культурную элиту. Ходят не потому, что им интересно, а - поддерживать друг в друге чувство собственной значимости. Света села на диван в полутёмном уголке около двери. Потом легла. Подруга, позвавшая её на выставку, ещё не появилась. Дождаться её - потом можно уйти. За дверью послышались шероховатые звуки слабого дождя. Света раскрыла зонтик и спрятала под ним голову. Тут-то и подскочил Борисов. Отодвинул зонтик. «Кто вы такая? Что вы здесь делаете?» - «Я пришла на выставку», - «Кто вас пригласил?» - «Сама пришла». - «Откуда? Кто? Здесь только приглашённые. Монастырский приглашал вас? Он знает вас?» - «Нет». - «Так. Кто вы такая?» - «Я - Света», - «Что значит Света? Этих свет всюду как собак нерезаных!  Кто вы такая?» - «А вы кто?» - «Я - Сергей», - «Очень приятно», - сказала Света и отвернулась, опять надвинув зонтик. Как здорово! Этот простой Борисов просто взбесился! Отшвырнул зонтик, чуть не сломал. «А ну выходи отсюда! Выметайся!» - и за шиворот её с дивана, и по полу тащит сильными руками. Какое наслаждение! Гости смотрят удивлённо (правда, их ещё не много). «Подождите, дайте мне надеть туфли», - говорит Света.

     Теперь Борисов с фотографом снова приближаются к ней. «Может быть, вы примете фенозепам? - говорит фотограф. - У меня есть. Выпейте. Это очень помогает», - «Зачем мне фенозепам? - Света равнодушно. - Это вашему другу он нужен, а не мне». - «Я сейчас милицию позову, если не уйдёшь, - говорит Борисов. - Тебя выведут во двор и знаешь что с тобой там сделают?» - «Давай, вызывай!» - Света спокойно. Они отступают и опять совещаются...

     Приходят новые гости, приходит Наташа. Вон там и Монастырский виднеется в сторонке. Света рассказывает Наташе, - та не верит. «Смотри, я сейчас зайду вон за тот экран, и он помчится меня вытаскивать оттуда». Вдоль стены натянут бумажный экран, который тоже что-то означает в экспозиции. Света прячется за него и стоит, ждёт. Борисов, не спускавший с неё глаз, устремляется туда, но Наташа его останавливает, начинает выяснять, что происходит, Борисов бесится: «Что она там делает? Зачем она туда пошла?» Наташа тихая, говорит тихим голосом, растягивая слова, как будто в сомнении: «Ну, может, дать человеку делать то, что он хочет?»... Света соскучилась ждать и выходит. Спрашивает Борисова: «Где тут у вас можно пописать?» - «На дворе!» - «Прямо перед дверью? Вы разрешаете?» - «Нет! В подвале, налево!» - Света идёт, потом возвращается. Борисов ждёт  у двери, не пускает, начинает выталкивать. (Наташа в это время далеко, - разговаривает с Монастырским.)  Гости отворачиваются от сцены, отходят в сторону. Миша Сидлин, критик, Светин знакомый, тоже скользнул мимо, словно не узнав её, и поспешил затеряться в бомонде. Тем, кто не успел отвернуться, Борисов объясняет: «Вот, видите! Явилась сюда и лужу напустила там, за экраном!»[1])...

 

2

 

     В детстве Свету часто клали в больницу, - по любому поводу. (Жили в Коврове; родители работали на экскаваторном заводе инженерами; Света ходила в ясли, потом в детский сад.) Однажды она лежала в больнице в одной палате с мальчиком из их детского сада. Им было по шесть лет, они считали себя взрослыми и стеснялись ходить на горшок. А в уборную их не пускали. Они терпели. Мальчик первый сдался и, красный, как рак, сел на горшок. Света упорствовала, терпела три дня. Но вот она стояла посреди палаты, сжав ноги, и из неё потекло - по ногам и на пол, прямо перед изумлённой нянечкой... О, как её принялись позорить! На всю больницу! Из других палат прибегали дети смотреть на неё. Она лежала, укрывшись с головой, и рыдала. Никого это не трогало, никто не пытался её утешить... На другой день в палату зашли молоденькие практикантки. Одна из них стала ласково спрашивать: «Что с тобой, девочка? Что ты плачешь?» - Молчит. - «Что с ней?» - спросили у мальчика. «Она обоссалась», - объяснил тот презрительно. И практикантка, фыркнув, отошла.[2])

 

3

 

     На один только час, - нет, на один урок, т.е. академический час - была устроена выставка авангардной живописи в Ивановском художественном училище. Авангардной ли? - Это были работы старшекурсников, которые как-то не укладывались в советский эстетико-идеологический канон, да ещё провинциальный, да ещё училищный. Их повесили в коридоре четвёртого этажа, - специально во время занятий, чтобы младшие студенты не могли видеть. Собственно, их никто видеть не мог, кроме самих выставлявшихся и их молодого педагога, который всё это организовал. Хотя, наверное, были и другие преподаватели... Как Света туда попала? - Она была на первом курсе. Опоздала на урок. Пришла и почувствовала, что в училище что-то происходит. Или кто-то ей сказал... Прибежал нервничающий директор, глянул - и совсем перепугался. (А перед этим он, конечно, давал разрешение на мероприятие.) - «Давайте, давайте, закругляйтесь... Снимайте, снимайте, а то с меня голову снимут... Сейчас раздастся звонок и - что я им скажу?... Боже мой! - что я им скажу? - Вон видите: с младших курсов приходят учащиеся (кивок в сторону Светы), - какое на них тлетворное влияние... нет, я этого не могу допустить!»...

     Потом Света проникла и на обсуждение. Больше всех ругали мальчика, который понабивал в картину гвоздей и навертел на них разноцветных ниток. «Ну, у других хоть что-то есть, - говорили, - какая-то работа с цветом, с пятнами, с плоскостями. А здесь что? - Откровенное безобразие!»...

     Света сама делала выставку в Ивановском мединституте. Там был человек «продвинутый» - Смирнов - завкафедры микробиологии. Её с ним познакомили. «Ваше училище мне не указ, - говорил он гордо. - Что захочу, то и выставлю. Мне никто запретить не может». Света всем предлагала, но почти все боялись. Согласились только две девочки и один мальчик из её группы. (Это уже на четвёртом курсе.) Приходили из училища смотреть - студенты, заглядывали и преподаватели. Отзывались, кисло морщась: «Ну, это непрофессионально»... - в частных разговорах, конечно, - никакого общего обсуждения... Света была там самая «крутая», то есть её работы выглядели наиболее вызывающе. Она была в каком-то смысле и политизирована в то время. Вместе с выставкой собирались устроить её вечер: хотела читать стихи и петь под гитару, - но в последний момент отменили: то ли этот Смирнов всё же струхнул чего-то... - сказал, что не мог собрать студентов: разъехались (кажется, это было в каникулы). Пришло несколько Светиных друзей, - ну, они отправились к ней на квартиру и там сидели и пели.

     Под конец, перед самым дипломом, Свету взялись из училища выгонять. Для этого надо было три выговора. Делали их так. - Подходят две девочки- первокурсницы: «Мы хотим выпить» (был вечер в училище). Странно. «У меня ничего нет», - Света пожимает плечами. «Вот у нас деньги, надо купить». - «Так покупайте». Побежали, приносят бутылку портвейна. Зашли в туалет. Открыли, протягивают Свете. «Да пейте, я не хочу», - «Нет, пей ты, мы тебя угощаем». Она запрокинула бутылку, сделала несколько глотков. Одна девочка вдруг выбежала, и тут же врывается в туалет комсомольская руководительница («Фифа»). «Что здесь происходит? А, Литвак! Ну-ка немедленно вылей бутылку в унитаз!» -

     Потом «день здоровья»: зимой вывозили в лес лепить скульптуры из снега.[3])  А Света с Ахметкой заболели, начинался грипп. Они вместе снимали комнату. Но в училище утром пошли, потому что перед выездом полагался бесплатный завтрак, жалко было пропустить. Съели - побежали домой, по дороге из ближайшего автомата вызвали врача и легли в постель. На другой день заявляется комиссия из Светиной группы (Ахметка на два курса младше): «Что здесь у вас? Почему не ездили на «день здоровья»?» - оглядывают комнату в поисках улик, а кругом только лекарства лежат. (На самом деле, они вечером очень хорошо отметили с друзьями свой «день болезни», но бутылки успели убрать.) - «Мы заболели». - «Больничный есть?» - «Пока нет. Вот только рецепты. Выпишут - принесём справки». - «Так, значит нет больничного?» Ушли. Через три дня, недолеченные, выписались, Свету ещё раздирает кашель, а в училище висит строгий выговор. «Да вот же у нас справки!» - «Поздно», - им говорят.

     Так её не допустили до «ленинского зачёта». Собрались и обсуждали, кто какими добрыми делами отмечен, дошла очередь до Светы. И вдруг встаёт один парень, который накануне почему-то пригласил её танцевать (а был опять какой-то училищный вечер; Света ещё удивилась: совершенно посторонний парень, - зачем? - ну, станцуем, так станцуем...). Встаёт и начинает смущённым тоном, словно ему так трудно, так трудно об этом говорить: «Вы знаете... Мне так не хочется, но я должен сказать... Я вчера пригласил Свету на танец... и от неё пахло вином!... Это было так ужасно... так было мне неприятно!»[4])  - «Нет, Света хорошая, она активная, вот в выставках участвует, организует вечера», - ребята из её группы, хоть и запуганные, а стали заступаться. «Ну и что ж, что участвует? Надо ещё смотреть на качество работ!» - комсомольский секретарь. И так всё и пошло... Короче, не допустили. Приехал из Коврова Светин отец и пошёл в обком комсомола. Тихий, обходительный, приятный, он умел разговаривать и знал, что нужно говорить. «Хорошо, пусть она там такая, но они не имеют права не допускать человека до ленинского зачёта. Это очевидное нарушение важнейших норм. Ленинский зачёт должны пройти все!» - И из обкома был звонок, после которого созвали ещё собрание, и уж там все Светины минусы постарались поменять на плюсы.

     Она остриглась наголо. В парикмахерской её сначала не поняли: парикмахерша взялась перебирать её длинные чёрные кудри: думала - вши... Свете было трудно, она шла по улице, на неё оборачивались и шипели, тыкая пальцами: «Извращенка!»... Перед этим она ходила в невообразимой одежде, которую привезла из Таджикистана. Её летние этюды произвели впечатление на преподавателей. - «Что-то хвалить меня стали. Говорят, мол, работаю как художник. А оценки ставят четвёрки.» (Дневник, 4 курс). - В Таджикистан она нарочно брала только три краски (гуашь): жёлтую, зелёную и оранжевую. Темой диплома была «Жажда». Эта картина тоже поражала всех, кто её видел. Лучший диплом, - говорили. Но на официальный просмотр пришёл директор и сказал: «Безысходность! Вам нужно поменять тему. Нарисуйте какой-нибудь пейзаж». Света послушалась. Она была измучена. Мрак затоплял её к концу года.

     Ахметка сошла с ума: не могла больше жить со Светой. Каждый день бросалась от восторженного поклонения к лютой ненависти. «О, ты гениальна! Ты светишься!... - Ты - дьявол! От тебя исходит всё зло!» Потом перестала пускать Свету в комнату, потом выбросила её вещи. Света шла от автобусной остановки, и ей стали попадаться на дороге: утюг, расчёска, шлёпанцы, пепельница, тюбетейка, фотографии и даже тетради со стихами и дневником. И в комнате всё было перевёрнуто: кисти, краски, растворители - всё перепутано и испорчено... Какие-то тюбики засунуты в валенок... После этого Ахметка ушла.

     Запись в дневнике (заголовок - «Натюрморт безрадости»):

     Будильник, заведённый на пол-седьмого утра. Рядом - большой моток белой верёвки. Пузырёк из-под пролившейся синей туши. Осколок древнего сосуда погибшей согдийской цивилизации. Всякий сор. Разорванный тюбик с липкой жидкостью. Пустой, но грязный на донышке тусклый стакан. Прядь засохших еловых иголок. Свёрнутые в трубочку бумажки. Конспект по черчению «Цветные металлы, их сплавы, маркировка», а также список экзаменационных билетов. Что-то ещё - отсюда не видно. Кривой, треснувший круглый столик на покосившихся резных ножках. Занавешенное окно. Выцветшие рваные шторы, сколотые друг с дружкой иголкой. На краю стола обломки грифеля и погнутые кнопки. Тиканье будильника.

     Итак, Света постриглась наголо. Вышла из парикмахерской и, завернув за угол, обмотала шею длинным бинтом, припасённым заранее. Она играла в «Сталкера». Это был год, когда она его посмотрела раз десять.

 

4

 

     Есть четыре картины - «Бегущие». Серия: четыре «Бегущих». Каждая - это женщина на четвереньках, составленная из ярких и тёмных разноцветных пятен. Некоторые быстро движутся, устремлены, другие застыли, оборачиваются. У одной повис на груди, присосался малюсенький ребёнок. Света сказала, что эту серию она начала после того как в Таджикистане проползла внутри большой, длинной трубы, перекинутой через какой-то котлован. Там шёл арык с одной стороны  на другую, - быстрый поток бил камешками, мешал двигаться, а спиной она тёрлась о свод трубы и содрала кожу до крови. Посередине она застряла: выбилась из сил и впала в отчаяние. Два узбекских мальчика, сопровождавших её, свободно бегали вперёд и назад. «Ну что ты там?» - «Я не могу больше».  Это они её уговорили идти и теперь жалели, что с ней связались. Насилу кое-как дотащили до выхода. Обратно она пошла поверху - и получилось того не лучше. Вдруг глянула вниз - и ноги со страху отказали, не могла ступить ни шагу. А была в красных туфлях на высоком каблуке, - единственная обувь, взятая в экспедицию вместе с брезентовыми твёрдыми штанами и парой лёгких рубашек. В этих туфлях хорошо было лазать по обсыпающимся кручам... Но здесь ей снова пришлось опуститься на четвереньки и медленно ползти по покатому своду до конца.

     Спустя много лет, когда уже давно были написаны эти четыре картины, мы могли бы видеть Свету в городе Вязники, недалеко от вокзала, на обширном пустыре, заросшем бурьяном. Ей страстно захотелось переползти пустырь. Компания, с которой она возвращалась из Гороховца, разбрелась куда-то. Опоздали на электричку, нужно было ждать. Потом её искали, а она ползла, невидимая в высокой траве, надолго останавливаясь и замирая. Один раз к ней подошла собака, спокойно посмотрела и скрылась... (В Гороховец ездила с ребятами из Ковровского самодеятельного театра, и там посещали одного местного художника-поэта. Света тогда получила корочку «Гуманитарного фонда им. Пушкина» и хотела взять у него интервью для этой газеты. Художник водил по Гороховцу, показывал разрушающиеся достопримечательности и вздыхал: «Вот если бы ваш фонд... Вот обратить бы на это внимание...» - Света не стала ему объяснять, что «Гуманитарный фонд им. Пушкина» - это совсем не то...)

 

5

 

     Теперь нам предстоит перенестись в Никополь - город, где прошла половина Светиного детства: летняя половина. Ковров - чужой, мрачный, отвратительный. Никополь - сладостный. Родители не любили Свету[5]), бабушка Ева - обожала. Украинский говор прилипал к ней незаметно, и после лета она ещё долго продолжала говорить напевно и мягко, без взрывных согласных во рту. А Ковровскому оканью и яканью так никогда не выучилась. Бабушка не заставляла её ничего делать, только кормила. За лето она прибавляла килограммов пять, потом в голодном Коврове сбрасывала. Ева была медлительная, как Света, и целый день готовила еду, - больше времени у неё ни на что не оставалось. Раз в неделю ходили на базар, это было торжественное событие. Бабушка поднимала Свету ни свет ни заря. Вдвоём обходили все ряды по нескольку раз, Ева приценивалась, выбирала. Света изнемогала и начинала хныкать: «Ну когда ты уже что-нибудь купишь!» Но Еве требовалось неимоверное усилие, чтобы принять какое-то решение, и проходили часы, солнце поднималось выше, наступала жара... Покупали рыбу - судаков, приносимых с Каховского водохранилища. Чаще всего, их ловля была почему-то запрещена, и ими торговали с оглядкой, из-под полы...

     В саду Света проводила длинные дни безделья и созерцания. Виноградник, грядки роз и гладиолусов, вишни и сливы, груша и две яблони «белый налив». Столетние абрикосовые деревья, корявые и узловатые. Абрикосы шлёпаются на землю, всё завалено, они пестреют в траве и гниют. Воздух наполнен пчёлами, шмелями, бабочками, стрекозами. Света сидит под яблоней и плетёт индейскую юбочку из листьев ириса. Приходят соседские дети, начинают бегать и брызгаться водой из шлангов. Приходит девочка - та самая, что играет в сексуальные игры с куклами, - они со Светой собирают марки. Света выносит альбом, каждый год привозимый из Коврова, и они часами рассматривают, что у них новое появилось за время зимней разлуки. Сдают бутылки, чтобы марки покупать. Свете разрешают, а девочке - нет, и она тихонько таскает... Но вдруг наступил год, - Света приехала, а девочка стала совсем другая, и марки больше не собирает: она превратилась в сногсшибательную красавицу, окружённую оравой влюблённых парней...[6]) «А ты марки ещё собираешь?» - спрашивает. «Да нет», - Света мнётся смущённо. «Ладно, чего уж там, - говорит девочка снисходительно. - Привезла ведь? Ну, давай посмотрим...»

     И Света однажды, вернувшись после каникул, заметила на себе странные взгляды окружающих. Верней, она не замечала и ни о чём таком не думала, пока двоюродная сестра не застыдила её: «И ты переодевалась при отце! И он всё это видел!» - «Что видел?» - не поняла Света. «Ну, что у тебя всё начало расти!»... Света пришла в ужас. Она и так была мнительной и дикой, а тут вовсе обмерла и захотела не быть, исчезнуть. В школе ей казалось, что все учителя (женщины) только то и делают, что исподтишка рассматривают, как она изменилась за лето... причём, всё с такими мерзкими, сальными ухмылочками... Света взмолилась: «Господи! Я не хочу этого! Сделай так, чтобы у меня не росла грудь!»... Неизвестно, к кому Света обращалась: в Бога её не учили верить, родители были атеистами, смеялись над верующей бабушкой Нюрой, неграмотной портнихой... Но Светина страстная мольба была услышана и исполнена: на всю жизнь она осталась такой, как тогда...

 

6

 

     Вот несколько отрывков из её детского дневника. -

    

     Раньше наша учительница литературы любила меня, ей нравились мои работы. А сейчас новая учительница сравнивает меня с Черногубовым (самым худшим учеником класса), неужели я такая бездарная? Как видно! Что ж, конечно, очень жаль, но что поделаешь - умнее не станешь. Раньше по литературе было 5, а теперь 3, хотя за сочинения ставит мне 4. Мои сочинения во многих случаях бывали лучше всех, а сейчас, по её мнению, такие, как у Черногубова. Очень обидно... У меня, как видно, совсем нет способностей...

 

     Дождь кончился, и вместе с ним исчезла надежда. На что? - не знаю. Что-то не свершилось и никогда уже не свершится.

 

     В Коврове она медленно умирала - от одиночества и непонимания окружающих (родителей - в первую очередь). Года два или три почти непрерывно плакала (6 - 7 класс).

 

     По-моему, я в жизни ни разу не испытывала настоящего счастья, а сколько раз была по-настоящему несчастна? Кому это надо?... Какой в этом смысл?...

 

     Я каждую весну жду любовь, а она никак не приходит. Почему других девочек мальчишки замечают, а меня нет? А мне таких и не надо. Им ведь нравится только хвастовство и кривлянье.

 

                                       С виду худенькая, но стройная.

                                       Вьются чёрные волосы с плеч.

                                       Ждёт девчонка принца отважного,

                                       Чтоб сумел её сердце зажечь.

                                              Но не смотрят мальчишки на девочку.

                                              Нет им дела совсем до неё.

                                              И когда объявляют танец,

                                              Не приглашают её.

                                      А девчонка очень смущается

                                      И не знает, куда себя деть.

                                      И улыбка не получается,

                                      И неловко одной сидеть.

                                              Не обращают внимания.

                                              Смотрят не на таких.

                                              Не назначают свидания,

                                              А приглашают других.

 

     Стихи она сочиняла ночью в постели. У неё была ручка с фонариком. Иногда это случалось каждую ночь. Вот ещё дневниковая запись (некая гордость в ней слышится или, во всяком случае, что-то торжественное):

     Сегодня ночью, как всегда, на меня снизошло вдохновение.[7])

 

7

 

     Постепенно вся Евина родня перебралась в Израиль. После её смерти многих родственников не могли найти: Ева боялась и шифровала израильские адреса, разбрасывала их кусками по всей записной книжке. Последним остался в доме Евин сын с женой. Но вот и они готовятся к отъезду. Дом и сад собрались продавать. Света едет в Никополь последний раз - попрощаться с садом. Взяла с собой сына Марика. Мы видим их на пляже, на водохранилище. Жара, безветрие, тёплая вода, раскалённый песок. Марик сильно загорел, и Света тоже, хотя обычно загорает плохо. Неподалёку расположилась престарелая пара, наверное, уже пенсионеры. Света не сразу заметила, что мужчина то и дело поглядывает в её сторону... Потом он поднялся и подошёл... И стоит, смотрит на неё в упор. Она - на него... Не может понять... Вроде знакомое лицо... Он, кажется, хотел что-то сказать или спросить о чём-то... но так и простоял молча перед ней, наверное, целую минуту. Потом повернулся и ушёл. И только когда он сел на подстилку рядом со своей женой, дремлющей с цветным журналом в руках, Света поняла, что этот мужчина, - физик по специальности, - двадцать лет назад (после первого курса училища) стал её первым любовником. Женя его зовут, - вот как... И познакомились здесь же, на пляже, может быть, на этом самом месте: он к ней подсел и завёл разговор... о чём? - сейчас уже не вспомнить... Да, именно первым любовником был он, этот физик, потому что омерзительного насильника по имени Саулюс Скерсис, ублюдка, лишившего её девственности, брать в расчёт, конечно, нельзя... - «А ты знаешь, когда я стала женщиной?» - «Когда?» - «Месяц назад. И занималась этим делом всего два раза». - «Ну уж не ври-то!» - «Честное слово!» - Но физик всё равно ей не поверил.

     Саулюс Скерсис был какой-то литвак из города Шауляй.[8]) - Что он делал в Иваново? - Вероятно, ходил по заводам и предлагал продукцию каких-нибудь подпольных производств. Света предполагает у него уголовное прошлое. Но этого не удалось выяснить: его искала милиция, но слишком вяло. Света написала заявление, что он отнял у неё джинсы (новые, только что купленные родителями). В том, что он её изнасиловал, она никак не хотела признаться, хотя у неё допытывались, как это произошло. Боялась огласки... Тем более что на второй день она отдалась ему добровольно, после чего он джинсы-то её и надел, - видимо, хотел привязать её крепче, - а она тут же съехала с квартиры. Он потом приходил, искал её... Всё это было мучительным кошмаром. Некоторые детали описаны Олегом Дарком в рассказе «Second hand» - описаны, конечно, приблизительно, но ведь и я не смогу описать точнее... Лучшая Светина подруга, Катя, с которой они прожили первый курс в одной комнате, ушла от неё на следующий день. Этот мерзавец чуть не убил Катю табуреткой, - вернее, сделал вид, что сейчас убьёт, и Света так испугалась, что не могла больше сопротивляться. (Зачем она пустила его в комнату? - Он её разжалобил, сказал, что только что приехал и ему негде ночевать. А познакомились в столовой, - он завёл разговор - тоже что-то по поводу её новеньких джинсов... Потом ночью играл на её гитаре и пел литовские песни...)  Катя лежала, вжавшись в раскладушку, боясь шевельнуться. Позже, когда помирились, она сказала: «А я думала, что тебе всё это нравится!» - О, Господи! - что могло там нравиться? Света обливалась кровью и теряла сознание от нестерпимой боли. Она вообще имела смутное представление о том, как это должно происходить. Например, она не знала, что мужское орудие бывает твёрдым. В девических мечтах она его представляла мягким и нежным, как-то поглаживающе-проникающим...[9])

     «Но почему мне продолжает быть так больно?» - спрашивала Света на другой день. «А теперь всегда так будет!» - отвечал он злорадно. Лжец. И она верила ему, и не могла верить... Но почему - злорадно? Что она ему сделала?... Загадка. - Почему Света вызывает такую неприязнь, граничащую с ненавистью, почти во всех, кто с ней сталкивается. И не только сталкивается, но и знает её прекрасно - начиная с родителей, третировавших её в средних классах школы - именно в ту пору, когда она начала становиться личностью, - кончая мужем и дочкой Аней, у которых её личность вызывает лишь неприятие и отвержение... Почему? - Это загадка, которую мне, наверное, не дано разрешить никогда.

     Через несколько дней они снова встретились случайно в столовой (в той же?). Он стал издеваться: «Ты, блядь! Вон смотри, во что твои джинсики превратились, все обтрепались». Света бросила поднос с едой и побежала в милицию. «Вон там этот человек. Его не могли найти. На него заведено дело, я писала заявление...»  А было воскресенье, дежурный не хотел идти, говорил: «Я не веду это дело». - «Но пусть он только отдаст мне мою вещь! Заставьте его!» - Наконец милиционер побрёл с ней кое-как. Пришли в столовую. «Гражданин, можно вас на минуту», - говорит этому негодяю. Тот побледнел, руки затряслись, - думал, его будут сейчас брать за изнасилование. На одну только минуту Света испытала мстительное удовольствие. Но он тотчас понял, как себя нужно вести: устроил всё в тоне семейной сцены: «Ах ты проститутка! Ты долго будешь ко мне приставать! Что ты за мной таскаешься? Что тебе от меня нужно?» - Света не ожидала этого и онемела. Милиционер послушал, постоял, повздыхал, да и пошёл назад в отделение.

     Ивановская шпана (так называемые «сортировочные») была привлечена через одну Светину подругу, местную, к поимке заезжего обидчика. Они караулили его возле квартиры, про которую узнали, что он там прописан. Но он не появлялся день, другой, - и они бросили это дело.

     Прошло много лет. - Света едет в санаторий в Железноводск. Там на неё нападает маньяк. Она идёт дорожкой, спускающейся к реке по отлогим террасам. Обычно здесь прогуливается много отдыхающих, а сейчас - странно - ни души. И маньяк стоит за шпалерой кустов, голый, машет Свете плавками. Затем выходит на дорожку. Света бежит от него, он догоняет, вот уж слышно за спиной его страстное сопение с каким-то пристаныванием. Света пытается кричать, но во рту пересохло, и получаются только тихие хрипы: «Помогите... Помогите...» - Неизвестно, хотел ли он её убить, растерзать или просто возбудиться и получить удовольствие от её испуга.[10]) Но Света останавливается и поворачивается к нему: «Только тронь меня, гад! Только тронь! - шипит она. - Я тебя покалечу на всю жизнь!»  Он стоит в нескольких метрах от неё и смотрит... Потом всё-таки начинает медленно приближаться, поглаживая рукой не такой уж большой член... Но - послышались голоса: снизу от реки идёт какая-то компания, - и маньяк нырнул обратно в кусты.

     Света заявила в милицию... Перед отъездом она опять его видела в санатории, одетого, узнала, но у неё не было времени бежать и наводить на него милиционеров.

     И вот на следующее лето уже в Ессентуках. - Она обедает в столовой с двумя женщинами, её соседками по комнате. Одно место за столиком свободно, и к ним подсаживают мужчину, наверное, только что приехавшего. Молодой, изящно одетый, даже что-то интеллигентное в его внешности... Но он странно себя ведёт: начал было любезный разговор, но вдруг замолчал и склонился над тарелкой так низко, что лица не видно, только лоб. Съел первое - вскочил, ушёл куда-то. Видимо, попросил пересадить его за другой столик: потом они заметили, что он ест в противоположном углу столовой, причём сел к ним спиной. Тогда-то Света сообразила, что это тот самый маньяк и что он первый её узнал.[11])

     В течение всего пребывания там он держался от неё подальше, и в то же время Света видела, что он исподтишка наблюдает за ней, держит в поле зрения. Она рассказала соседкам, те разахались, выпучили глаза: «Ой, ну надо же!... Такой молодой! Такой интересный! Что ему надо? Да ему каждая бы здесь дала с огромным удовольствием, со всей душой!...» - Буквально на другой день - через других женщин и через врачей - всё стало им уже известно об этом человеке. «Да он каждый год сюда ездит. Все его знают. Его фамилия Столяров. Он из Иваново. Работает тренером в детской спортивной школе». (Так вот значит как: приезжает сюда, а нападать ездит в другие санатории, в окрестные города...)

     Света написала рассказ в форме газетной заметки - «Русский санаторий, или топор из-под полы». В обобщённых фразах там давалась как бы типичная ситуация. «Возьмём вымышленное имя: например, Столяров. В повседневной жизни такой человек может быть вполне милым, даже обаятельным... Работать он может - ну, например, каким-нибудь тренером в детской спортивной школе»... - и т.д.  «Хорошо бы напечатать в ивановской газете», - сказал я. «Конечно, - согласилась Света, - надо же предупредить женщин, кто живёт рядом с ними и обучает их детей».[12]) Но так дальше разговоров это дело не шло - до тех пор, пока не приехал в очередной раз Игорь Жуков, наш знакомый ивановский поэт, связанный там с газетой «Будни». «Ну всё. Передаём Жукову», - настаивал я. Передача текста произошла на каком-то литературном вечере в салоне Михайловской, в Георгиевском переулке. Текст был подписан «Алёна Тарасова, город Шуя»[13])  Передавал я. Света стояла рядом и как бы к тексту отношения не имела. Тем не менее, Жуков мог понять, что она тоже заинтересована...

     Что потом началось! Всё проклятое Иваново встало на уши из-за этой публикации. Многочисленные знакомцы этого Столярова (а он оказался  человеком известным в городе) передавали друг другу газету. Он примчался в редакцию, глупо кричал: «Меня оклеветали! Опозорили! Я на вас в суд подам! Кто автор? Дайте мне адрес, я на него в суд подам!» - Ему ответили, что заметка получена через Жукова, он тому стал названивать, потом приходил домой и угрожал. Жуков, перепугавшись, дал наши московские телефоны. Потом сам звонил, оправдывался: «А что мне было делать? Надо было меня предупредить! Вы меня подставили!»  Я сразу позвонил главному редактору «Будней». Он был вежлив, корректен, но, без сомнения, сильно встревожен. «Видите ли, мы имеем право не раскрывать авторские псевдонимы. И мы никогда этого не делаем, ни под каким нажимом. Только по суду нас могут обязать, - если дело дойдёт до суда... если он действительно подаст... Но я думаю, он удовлетворится публикацией опровержения. Но на всякий случай мне самому нужно знать. Алёна Тарасова, кто она такая, где её искать? Она может подтвердить свой материал?» Я был неумолим: «Алёна Тарасова - поэтесса, с которой я познакомился на Ковровском фестивале. Она передала мне эту заметку, узнав, что у меня есть возможность направить её в вашу газету. Но я не собираюсь её раскрывать. Это может быть очень опасно». - «Да, я понимаю. Действительно существует такой человек, и он действительно каждый год ездит отдыхать в Ессентуки. И если она решила так ему отомстить...» - «Хорошо. Если будет суд и понадобится автор, вызывайте меня. Я беру на себя. Тем более что я основательно перерабатывал эту заметку...» - Но какой смысл махать кулаками после драки? - ведь наши телефоны всё равно уже в распоряжении маньяка, и он наверняка Свету идентифицировал. Мы ждали звонков, наездов, - но ничего не было. Возможно, он вовремя опомнился и рассудил, что ему лучше не усугублять ситуацию. Удовлетворился опровержением.

     Вот так, по прошествии многих лет, состоялась Светина месть городу Иваново. За всё... За многое.

     Игорь Жуков приезжал спустя месяц. Мы встретились у Сида. Я начал разговор, но Света потянула меня в сторону. «Не смей с ним разговаривать, или я уйду. Он трус и подлец. Никаких разговоров с ним быть не может». Я подчинился, хотя не был с ней согласен. Почему не выяснить отношения и не примириться? - Во-первых, мы действительно поставили его в трудное положение. Кто знает, что он пережил из-за нас? - А во-вторых, мне было жаль терять информацию. Я считал, что нам очень полезно знать из первых рук, что именно происходило, что происходит и чего ожидать. Ведь мы так и не видели ни опубликованной Светиной заметки, ни опровержения следом. Знаем только, что название было другое: «Надо кричать». А вдруг вместе с названием там ещё многое изменили? Что если выкинули, например, слова «возьмём вымышленное имя»?...

 

8

 

     Я был в Иваново. Был и в стенах художественного училища. Света водила меня туда. Мы прошли по обыкновенным лестницам, по обыкновенным этажам с классами. На четвёртом этаже осмотрели выставку невыразительных картин. Впечатления никакого. А Света так любила училище, что временами оно казалось ей живым существом. - «Очень звучная тишина в мастерских... Насыщенная. Чем? Не пустая тишина, не уютная домашняя тишина, а какая-то многоголосая, вопрошающая, ищущая ответа на очень важные вопросы. Может быть, тишина творчества?» На старших курсах она часто там ночевала, пробравшись тайком в какую-нибудь мастерскую. Была одержима работой. Её не покидала уверенность в том, что она скоро умрёт и времени осталось очень мало, надо что-то успеть, успеть... - «Я слишком не уверена в прочности своего существования, чтобы иметь возможность откладывать что-либо на потом...» - Один раз она достигла даже изменённого состояния - начала видеть в темноте, отчётливо чувствовать предметы. Как будто всё кругом наэлектризовалось, налилось энергией, которая была ей подвластна, и она, держа в руках напряжённые нити, могла через них всё осязать... И послышались голоса... точней, один голос: он прозвучал внутри, но сам по себе, без её воли: «Я - Бог. Я существую».[14]) Света спросила: «А Ты где?» - «Я везде. Я в этой занавеске, в воздухе, в этих столах и стульях». Света была так потрясена, что несколько дней не могла говорить. Ей всё казалось ничтожным, и было отвратительно прикладывать к этой чепухе внимание, мысль, слово...

     Её кумиром был Ван Гог. А ещё кумиром был Вознесенский, потому что в Иваново действовал молодёжный театр под управлением некой Регины Гринберг, которая с Вознесенским дружила и ставила композиции на его стихи (по типу таганских «Антимиров»?). Света ходила туда без конца и сама писала наподобие Вознесенского. (Не так давно Вознесенский вдруг подошёл к ней и сказал: «Как я счастлив с вами познакомиться!»  А дело было в музее Маяковского на вечере памяти Нины Искренко. Света холодно удивилась: «А почему вы... Откуда вы про меня знаете?» - Он начал что-то рассеянно соображать, а потом вдруг забормотал бессвязно: «Это всё Нина... Нина...» - И потом: «Я написал статью, я вас всех там упомянул... всех-всех...»).

     В шесть лет она прочла «Ромео и Джульетту». Это был взрыв чувств и сознания. Она твёрдо решила, что её мужа будут звать Ромео, и у неё будет двое детей: мальчик и девочка. Мальчика она назовёт Ромео, а девочку Джульетта. Когда она сказала об этом родителям, отец её высмеял: «У нас не бывает таких имён. Будут у тебя какие-нибудь Ромка и Юлька». - Света была оскорблена на всю жизнь.

     Она читала разных поэтов, но мало они её трогали, пока не встретился Лермонтов. Тут-то она увидела всю себя. Она поняла, что она - Мцыри, дикий мальчик, живущий в плену, который убегает, но не может найти дороги, - возвращается и умирает...

                                              Немного лет  тому назад

                                               там, где, сливаяся, шумят,

                                               обнявшись, будто две сестры,

                                               струи Арагвы и Куры,

                                               был монастырь.  Из-за горы...

 

9

 

     «Там где Вакш и Пяндж, сливаясь, образуют Аму-Дарью, археологами найден согдийский клад», - начиналась газетная статья. А в конце: «Раскопки продолжатся будущим летом». И Света, прочитав эти строчки, больше не могла ни о чём думать. Она стала готовиться к экспедиции в Таджикистан.

     Их было три подруги, вместе снимавших комнату. (К тому времени Света с Катей уже расстались.) У девочек были клички: Ахметка и Лэзи (лентяйка). Свете дали кличку почему-то «Джонни». Они были первокурсницы, а Света уже на третьем. Учила их играть на гитаре и вообще стала для них образцом во всём. Но Лэзи через год покинула училище. Во-первых, она совершенно не хотела учиться. (Была талантлива и отлично рисовала.)  А во-вторых, пережила драму. - Их наивные, романтические разговоры о женской любви привели к тому, что впечатлительная Лэзи вообразила себя влюблённой в одну старшекурсницу, Арбузову. «Эта Арбузова была дура и комсомолистка. Но очень красивая», - так характеризовала её Света. И вот начались страдания бедной Лэзи. Не выдержав, она раскрыла душу в комитете комсомола, куда студентов периодически зазывали для таких «задушевных» бесед. Передали этой Арбузовой. Все узнали. Началась травля... К лету Света с Ахметкой остались вдвоём. И потом жили до конца, до Светиного диплома, когда Ахметка спятила.

      Вместе они собирались и в Таджикистан, но не могли достать денег. В результате Света поехала одна, после июньской практики в Плёсе. Ей дали родители на дорогу. В середине июля она оказалась в Душанбе.

     Нет смысла пересказывать её приключения в трёх разных экспедициях, где она побывала за полтора месяца. Всё это она описала в книжке «Моё путешествие на восток». Она долго и тщательно готовила эту книжку на компьютере, помещая рядом с текстом карандашные зарисовки, сделанные в той поездке... Именно в Таджикистане она почувствовала, что в ней что-то сдвинулось, словно бы вдруг стало понятно, как нужно ей рисовать[15]).

 

10

 

     Ковров - это город мотоциклов. Там каждый мальчик с младенчества знает, что, когда он подрастёт, ему купят мотоцикл и он будет гонять.[16])

     Приехав как-то раз в каникулы, Света услышала, что Слава (предмет её первой любви, девической, безответной) упал с мотоцикла и его парализовало... Пожалуй, вернее наоборот: его парализовало - и он упал. Он искупался в весенней Клязьме, а на мотоцикле обдуло ветерком... Тогда же она узнала, что он шизофреник: лечился и из-за этого в своё время не закончил Строгановку. Он был старше её лет на пятнадцать.

     Они познакомились в богемной мастерской, куда Света ходила после школы. Она первый год не поступила в Иваново, и родители нашли каких-то художников, которые сказали: пусть приходит, мы будем её готовить. (До этого она ходила в студию при Дворце Культуры, но там было всё одно и то же, и ей надоело, она выросла.)  Света и не подозревала, что в Коврове может быть художественная богема, - она с детства была уверена, что кругом только тупые придурки. Естественно, она влюбилась. Но произошло это не сразу.

     Слава приходил в мастерскую редко. На самом деле, там не очень-то работали, и никто Свету специально не готовил, - собирались, посиживали и болтали. Иногда выпивали, но не так и не в таких количествах, как Света привыкла видеть вокруг. В конце концов эти художники просто нашли знакомых в Иваново, которые помогли ей пройти конкурс.

     Слава, бородатый и неряшливо одевавшийся, был ни на кого не похож. Говорил странно и отвлечённо, никогда не касаясь бытовых тем (это одно уже Свету поражало). Раньше, говорили, он был красавцем и имел множество романтических историй. Какие-то женщины приезжали его разыскивать даже из Москвы... Он коллекционировал пластинки с записями опер и давал Свете слушать. Несколько раз провожал её домой. Гуляли по городу... Однажды она шла с подругой, вдруг встретили Славу с каким-то приятелем, тоже выглядевшим страшновато. Поздоровались и пошли рядом молча. Разговор не завязывался: растерявшаяся Света не представила Славу. Подруга подумала, что к ним пристают неизвестные оборванцы. «Пойдём отсюда!» - вдруг выкрикнула она и с силой потащила Свету вперёд. Та повиновалась, и они побежали... Слава был очень обижен. При встрече он холодно попросил её вернуть пластинки, и больше её не провожал. А вскоре перестал и появляться в мастерской.

     Вот тогда Света почувствовала, что без памяти в него влюблена…

     Где он живёт, она не знала. Разыскала через справочное бюро. Но боялась туда идти. Написала ему «письмо Татьяны». Ответа не было.

     Она мучилась и не забывала о нём несколько лет среди всех училищных приключений. Приезжая в Ковров, мучилась ещё больше: её тянуло к его дому. Как-то раз она всё-таки пришла туда и долго стояла на площадке перед дверью. Испачкав палец в потолочной побелке, вывела на стене букву Л. На другой день вывела Ю. На третий пришла - её буквы стёрты. Она хотела начать снова, но тут дверь открылась: её подстерегли. На пороге стояла женщина, вероятно, Славина мать. Молча она её оглядела - Свете показалось, что с ненавистью. Она убежала.

     Потом, в другие приезды, она в дом не заходила, стояла во дворе... И внезапно его встретила: он медленно шёл с палочкой (он уже начал вставать и передвигаться). Света бросилась от него... но, завернув за угол, остановилась. И вот он показался из-за угла... и вот приблизился...

     «А ты помнишь, какое письмо мне написала? Какое письмо! Я перечитывал его без конца и плакал над ним... Я его постоянно ношу возле сердца, - и поднял руку, будто собирается расстегнуть пальто и залезть в карман. - Хочешь я тебе покажу?» - «Ой, не надо, ради Бога!» - вскрикнула Света. Потом поняла, что Слава смеётся... - Они стали любовниками, но было поздно: ничего Света не чувствовала. Она успела пережить вторую любовь, - в училище, - тоже несчастную...[17])

      Славе дали инвалидный «запорожец», - с ручным управлением. Они катались. Он теперь предлагал ей руку и сердце... Ничего из этого не вышло.

 

                                         «Нас каждого помногу на земле.

                                         Один живой, а остальные тени.

                                         Мелькаем отражением в стекле,

                                         Приходим и садимся на колени.

 

                                         Любовь теней преследует меня.

                                         Верней её не может быть на свете.

                                         И тень твоя, торжественность храня,

                                         Проглянет в ненаписанном портрете.»

 

 (Это - второму, Пикулёву.)

 

11

 

     Художественная - да и поэтическая - жизнь Коврова совсем не маленькая для такого города. Славу я никогда не видел. Но всякий раз, как там бываем, заходим к художнику Олегу Шумову, Светиному приятелю, - и он мне очень нравится. Нравятся и поэты Барабановы, два брата - Олег и Сергей (Сергей пишет под псевдонимом «Коренастов»), хотя Света их недолюбливает, ей кажется, что они её презирают и важничают. (Чего-то тут я не могу понять. - Я знаю, что Светина мнительность гиперболична и всё время накручивается сама на себя. Но начальный толчок, какой-то «центр конденсации» лежит снаружи, - это всегда подтверждалось, хотя, по моей тупости, задним числом... А может быть, Света сама сдвигала мою точку зрения в свою сторону... Как бы там ни было, могу свидетельствовать, что отношения поэтов вообще чрезвычайно сложны. Для меня, например, так и осталось загадкой, почему ещё один ковровский поэт - Слава Бетонов - прекратил с нами общение и стал даже усиленно избегать тех мест, где мы появлялись... Один раз мы были у него дома. Он читал стихи. Света уверяет, будто он ожидал каких-то слов поощрения, похвалы. Мы ничего не сказали. - Но мы же не критики какие-нибудь и не маститые мэтры, стратеги русской поэзии, - мы обыкновенные стихотворцы, у которых часто не бывает никаких слов, кроме своих собственных стихов. И не на литобъединении же мы были, где «старшие товарищи» прослушивают начинающих. Нет, мы сидели - и читали - и выпивали - на равных...)

     Барабановым дважды удавалось устраивать поэтические фестивали в Коврове. (Кроме того, конференцию, посвящённую Ходасевичу.) Приезжали туда люди, в основном, ближние: из Владимира, Гороховца, Шуи. Из Москвы только мы со Светой, и Володя Тучков. Первая, более официальная часть фестиваля проходила обычно в музыкальной школе. Затем все садились в автобус и ехали на какую-нибудь из окрестных турбаз, где начинали веселиться, а также выступать перед редкими скучающими отдыхающими. Приглашался джазовый оркестрик - довольно лихой и незамысловатый. И всё же, каким-то сиротским ветром тянуло, я поёживался. Много водки и мало веселья. Люди, замкнутые в себе и в своих кружках, с трудом знакомились и разговаривали. Из местных знаменитостей - Александр Берёзкин, инвалид (полупарализованный), сильно напивавшийся и часто падавший. (Он не мог держать стакан пальцами и пил, поставив его на тыльную сторону ладони, - кого-нибудь просил поставить ему и налить). Он писал в деревенски-элегическом тоне, почти примитивном. Но у него получалось так, что эта упрощённость казалась стильной - и, одновременно, естественной, не нарочитой. В этом промежутке, маленькой трещинке и помещалась его тайна, дававшая ему дыхание... Свете он нравился, она даже хотела пригласить его в Москву на какую-нибудь из наших акций.

     Зимой мы пошли с Барабановыми в Любец (ударение на Ю), - деревню в шести километрах от Коврова, сплошь занятую художниками. Провели вечер в доме у Вити Федянова. Света с ним впервые познакомилась, хотя он давно знал её заочно: хранил машинописные копии стихов (как они к нему попали?) - Когда мы пришли, Федянов разделывал рыбу, - десяток крупных налимов: он ставил морды и только что их вытащил из Клязьмы. Через полчаса была готова уха, которая меня потрясла и напомнила (неотчётливо) какой-то эпизод из моей юности - в Поленово, - тоже зимой... «Налимы - они зимой нерестятся, - говорил Федянов. - Зимняя рыба. Летом они сидят по норам, их не поймаешь».

     А первый раз мы ходили в Любец вдвоём - встречать Новый год в совершенно чужой компании туристов. В темноте в лесу мы свернули не на ту дорогу и долго шли, пока перед нами не явилась заметённая снегом Клязьма. Было восемь часов, - глубокая, неподвижная ночь. Лишь на противоположном берегу тускло мерцали два огонька над каким-то чёрным карьером. Но это не мог быть Любец, потому что мы знали, что он на нашей стороне. Метель неслась вокруг со свистом и шорохом. Света закоченела. Мы побрели назад - спросить кого-нибудь в деревне, которую прошли перед лесом. Вскоре Света потеряла последние силы и надежду. Она захныкала и села в сугроб. Я достал водку, лежавшую у меня в сумке вместе с шампанским. Открыли и выпили половину, не закусывая. Потом стали бегать и танцевать. Ситуация заметно упростилась.

      В деревне все дворы были заперты. Спросить не у кого. Редко в какой избе светились окна. Мы ходили в нерешительности, наконец стали стучать у одной калитки. Вышла женщина и, поняв, что мы сбились с дороги, повела нас в дом. Там жарко. Женщина молодая и муж её молодой - оба изнывают от скуки. До Нового года больше трёх часов, а делать уж абсолютно нечего. «Ну и куда ж вы пошли?» - «Да так вот прямо по дороге, где машины ездят, накатано. Там одна дорога». - «Нет, там есть развилка». - «Не видели никакой развилки». - «Так это значит... Куда ж? - Если направо, то на Гидромуть вы вышли?» - «Откуда мы знаем? Прошли через весь лес, - и там Клязьма». - «Ну, правильно. Там Гидромуть на той стороне... На Гидромуть они вышли... А вам надо было...» - Мы допили бутылку с хозяевами и совсем разомлели. Начался кое-какой разговор про жизнь... - «Да куда ж вы пойдёте? Оставайтесь с нами. Не то опять потеряетесь». - «Нет, нам надо. Нас ждут». (Кто нас там ждал?) - «Ну ладно... Коли ждут... Да только вы не найдёте... Пойдём, Сергей, проводим их, а? - Одевайся». - Они довели нас до развилки и показали дорогу, которую, и впрямь, мы никогда бы сами не увидели - так ровно её замело.

 

12

 

     Ещё «руку и сердце» предлагал Свете молодой морячок в Одессе, Гиви, хрупкий грузин. Тоже на Новый год, только очень давно. Она была на третьем курсе. Ей взбрело в голову слетать в Одессу на одну новогоднюю ночь. Она никого там не знала...

     Утром Гиви говорил ей: «Всё. Сейчас поедем в аэропорт, сдадим твой билет. Потом откроется ЗАГС - мы распишемся. И сразу, как мою жену, тебя оформят помощником радиста. Послезавтра мы отплываем». - Но Света испугалась столь резкой перемены судьбы. Во-первых, она не могла представить, как бросит любимое училище. А во-вторых... в постели у него оказался такой огромный, что она мучилась и не могла представить, как будет с ним дальше.

     Они сидели на корабле в компании других моряков. С ними был кок, готовивший изумительные блюда, и ещё один, которого называли «мокрый ханыга». Он действительно был - или казался - всё время каким-то мокрым, но что это значит, я не понимаю.

     А перед этим Свету спасали из гостиницы от двух разъярённых офицеров, где она оставила вещи. Его друг был очень похож на Костю, - «шаланды полные кефали». Он сказал Гиви: «Ты видишь, к чему дело идёт? Тебе надо уводить девушку. Я сейчас постараюсь незаметно вынести её вещи в коридор. И вы при первой возможности выскакивайте за мной, и бежим». Офицеры орали на двух женщин: «Что? Никуда вы отсюда не уйдёте! Никто отсюда не уйдёт». На Свету они, правда, меньше обращали внимания, потому что ещё в ресторане как бы уступили её Гиви. А женщины засобирались домой, - «нас дети ждут», - тут офицеры-то, обломавшись, и взбеленились. Они заказывали столик в ресторане «Братислава» на Дерибасовской, на третьем этаже, и пригласили Свету, а вещи чтобы она оставила, повели в гостиницу, ещё днём. Она хотела встречать Новый год одна в пустом доме, полуразрушенном, который заранее присмотрела, но потом очень замёрзла, да и побоялась туда идти. Подошла к ресторану. Естественно, мест не было. Офицеры её сняли. Женщины появились уже потом. Гиви с «Костей» появились ещё позже: откуда-то вошли в зал. Морячки торгового флота, с чеками. А поскольку офицеры были тоже морские, то и позвали их: другая публика выглядела совсем презренно, всё фирмачи... Света с Гиви влюбились друг в друга с первого взгляда. Очень скоро им захотелось исчезнуть из компании, но тут Света вспомнила про вещи. Пришлось дожидаться, когда пойдут все в гостиницу. Там ещё пили шампанское и так далее, но ничего у офицеров не вырисовывалось...

     Убегая оттуда, неслись сначала на милицейской машине до порта, потом перелезали над морем через колючую проволоку и прятались от патрулей... «Если поймают, меня спишут сразу на берег», - объяснил Гиви.

     Итак, «мокрый ханыга». Он устроил Свете проверку: будет ли она Гиви хорошей женой... По-видимому, это была проверка, но в чём её смысл - остаётся лишь гадать (символика, употребительная в узком кругу, - каком? - ).

     Он вдруг сказал: «Света, очисть мне мандарин». - Они сидели, а на столе лежали мандарины. Света взяла и стала чистить. И тут лица всех моряков помрачнели. А Гиви (она сидела у него на коленях) воскликнул с ужасом и болью: «Не делай этого!» - «Почему?» - удивилась Света. Никто ничего ей не ответил. Все смотрели, как она очистила мандарин и подала «мокрому ханыге»... Но всё равно было весело, хоть и пришлось расстаться. Вечером Гиви повёз её в аэропорт, где за бесценок сдал свои чеки барыгам и купил ей новый билет. На следующую ночь он уходил в плаванье: Куба, Ангола и ещё куда-то...

 

13

 

    Весной того же года - из дневника:

     Ездили с Ахметкой в Ленинград. Долго деньги собирали. Недоедали. Занимали. Хотели погулять по Невскому, посидеть в баре, вечером в театр, а потом уехать обратно. Не доезжая, сойти на станции какой-нибудь рано утром. И на этюды. Там - костёр, картошечка, бутылочка, дудочка, а вечером ко мне домой. От меня Ахметка - в Кострому, к себе, а я в последний день иду к Славику. Соскучилась. Ну вот. Началось с того, что Ахм. забыла этюдник в училище. Пришлось брать старый, маленький, с акварелью. 1 мая с утра пошли в берёзовую рощу с девчонками. Оттуда сразу на поезд. По дороге хлынул ливень. До нитки промокли. Но хорошо. Жарко было. Ночью в поезде замёрзли. Просыпаемся. Ленинград. И вдруг - стужа. Зима. Еле добежали до вокзала. Ахметка вообще раздетая. Да ещё сарафан у неё весь так измялся, что стыдно идти было. А холод такой, что пришлось ей нацепить хоть страшную коротенькую зелёную курточку, тоненькую. И это с розовым сарафаном. Вообще кошмар. Утюга на вокзале не достали. Ахм. целый день просидела на вокзале. Я немного погуляла. Вечером отправились обратно. Об этюдах речи не было. Приехали в Ковров. Родителей нет. Ключей тоже. Подобрали ключ (помогли нам). Вошли. Собрались посидеть, выпить вечерком. Вдруг приезжают родители. Пришлось отменить. Ушли в бар. Днём на след. день поехали в Иваново с пересадкой в Новках. Проспали Новки и оказались во Владимире. Оттуда - на такси до Иваново на последние деньги. Ахметке всю дорогу дуло. Приехали. По дороге потеряли ключи. Взломали дверь топором. Пошли в баню. Обратно сели на автобус. Проехали свою остановку. К Славику не попала. Ахметка была со мной. В Кострому духа не хватило ехать уже, хотя билет взяли. Он пропал.

 

14

 

     «Меня в жизни любили только два человека, - заявила мне Света мрачно. - Вера и ты».

     Почему же мрачно? Потому что «только»? Может, она хотела, чтобы их было больше? - Но ведь и двое - это колоссально много. И она это понимает. У большинства-то нет даже одного...

     Мне неизвестно, какого мнения Света о моей любви. Но если она сравнила её с любовью Веры Ивановны, это о чём-то говорит. Потому что ту любовь она считает сияющим сокровищем, свалившемся на неё внезапно и столь редким, что едва ли кто из тысячи - нет, из десятков тысяч - видел хотя бы отдалённый его отблеск... Свою повесть, о том коротком периоде жизни, она назвала «Награда Верой». Значит, она так это понимает... Но эта награда - за что? За упорство, за стойкость в неуподоблении себя окружающему миру? - Наверное. Хотя тогда, скорее, это не награда, а поощрительный, подбадривающий аванс, - потому что её упорство не было отчётливым: оно то и дело покорялось разным влияниям, размывалось и расслаблялось. Например, хотела же она, как все женщины, выйти замуж и родить детей. (Оправдывается, что родственники  достали: «Почему замуж не выходишь? Когда? Пора тебе, Светочка...»). И Вера Ивановна появилась именно той весной, когда со Светиным замужеством было почти всё решено. (Юрий, будущий муж, ещё с начала года внедрился в её новую квартиру, в военном городке под Юхновым, всё там починил и наладил, всех кавалеров отшил, а сам сумел сделаться ей необходимым...)  Может быть, Вера была предупреждающим знаком, что ей нужно повернуть назад, пока не поздно. В таком случае, Света не смогла этого знака ясно понять и ему последовать. (Хотя ещё в апреле она писала в дневнике: «Надо жить. Надо быть. А не замуж выходить.»...) Или, быть может, наоборот: её адское замужество было чистилищем, где ей дано было искупить отступничество от Веры?... (Сама Вера Ивановна долго не отступалась: лишь через три или четыре года, когда Света уже родила двоих, она решилась выйти за человека, который безнадёжно домогался её много лет; она была разведённая красавица, и поклонники за ней ходили толпой). «Хорошо ей, - могла бы возразить Света, - у неё уже был сын. А мне обязательно нужны были дети...» - На самом деле, это было время, которое ощущалось ею как тупик[18]), и она должна была сделать какое-то движение, чтобы... А какое? - Родственники подсказывали...

     Вера Ивановна вдруг сказала: «Хотите я стану вашей рабой?» - Сказала ни с того ни с сего, охрипшим вдруг голосом, остановившись и повернувшись к Свете лицом. Та страшно смутилась. Они гуляли вблизи военного городка. (В конце мая Света решила сделать заключительное занятие на пленэре и пригласила к себе юхновскую группу; неожиданно с ними приехала Вера Ивановна.)  Света её стеснялась, она не знала, о чём говорить с родительницей ученика...

    До этого они виделись всего дважды. - Осенью на родительском собрании заметили друг друга, потому что единственные две были с ёжиками на головах: у Светы чёрный, едва отросший после училища, а у Веры белый. Потом Вера  пришла к ней на урок. Она сказала: «Я от сына только и слышу теперь: «Светлана Анатольевна - Светлана Анатольевна». Никогда с ним такого не было, - полная индифферентность к учителям... Вот я и заинтересовалась, что за Светлана Анатольевна такая. Хочу посмотреть». - «Садитесь, смотрите», - пробормотала Света. Она и тогда очень сильно стеснялась.

     После училища она поехала в Юхнов, потому что это было единственное место, где обещали квартиру. Ей там обрадовались: никто к ним не ехал. Поселили сначала в общежитии в военном городке и там же дали квартиру через несколько месяцев. Два художественных класса она вела: один там, другой в Юхнове.[19]) Ученики её обожали. Особенно мальчишки из военного городка. У них вошло в обычай лазить к ней через окно (квартиру дали на первом этаже). По одному она затаскивала их в кухню, и начинали пить чай. Света рассказывала им про Рафаэля.

     Ей разрешали всё: она покупала альбомы на казённые деньги и устраивала себе поездки по окрестным городам для осмотра музеев. Так она побывала в Тарусе и в Калуге несколько раз; где ещё - не знаю. В Тарусе[20]) пришла на керамический завод, интересуясь обжигом. Она начала лепить в новой квартире громадный рельеф из глины, не представляя, как его потом обжигать (разрезать на куски и везти в Тарусу? - по дороге рассыпется...)  Рельеф изображал вид из окна: дорожки военного городка и марширующих солдат, - это было вдали, а на переднем плане рама окна и рядом с ней сама Света. Замысел был грандиозным и совершенно безнадёжным (в смысле своего когда-либо завершения). Света выломала дверцу из стенного шкафа, чтобы на ней лепить... Мебели в квартире не было никакой, лишь посреди комнаты на полу лежал этот рельеф. Позже, когда Света, выйдя замуж, уезжала оттуда, этот рельеф, так и не обожжённый, Вера забрала к себе (потом ещё, кажется, перевезла его в Малоярославец, но он развалился: его надо было всё время смачивать водой, а Вера не могла, он растрескался, и в конце концов она его выбросила).

     Жизнь в военном городке текла безмятежно и однообразно: все тихо напивались изо дня в день. Была небольшая компания, состоявшая из двух учительниц музыки и нескольких молодых офицеров. Света сразу туда вошла и оказалась в центре внимания, все с ней знакомились. Таких, как она, экстравагантных женщин здесь раньше не видели. Мало того, что она была наголо стриженная, она ещё курила трубку и пила коньяк.[21])  За ней принялся ухаживать юный лейтенантик по прозвищу «Вертолёт». Но Свете нравился другой - грустный алкоголик, много старше её, который сох по дочке командира части. А та, в свою очередь, его презирала, - «на что мне этот алкаш?» - и вышла потом за какого-то солдата...

     Света стала замечать, что реальность вокруг неё зыблется, словно она не живёт, а спит. - «Я и нежность. И больше никого.» - Иногда ей приходила мысль, что она давно умерла, и только её сознание продолжает крутиться по инерции вперёд - но всё медленней, всё труднее... «Умерла в назначенный срок. Умерла как поэт, как художник, как волевая, сильная натура.» - (Дневник.) -

 «Страсти нынче меня не терзают.

                                            Оттого я уже не поэт.»

И наконец: «Я поняла вдруг. Что такое моё замужество? Это похоже на спасение от сумасшествия. Надежда на возврат к реальности, страх пропадающей - пропащей души.» -

     Вот таким героем и явился Светин будущий муж. В ту пору он был (или умел казаться) интересным. К тому же, окружил её настойчивым вниманием, как бы совсем огородил. Лишь через два года Света узнала, что он шизофреник. (История повторяется, но, слава Богу, не бесконечно - и постепенно, с трудом, с муками выходит в какие-то более свободные от рока области [22])...)  В его жизни были тёмные пятна, которые он обходил в своих рассказах. Оказалось, что в эти периоды он лечился. А спятил, когда учился на философском факультете МГУ, - оттуда шёл целый поток в психушки. Кроме того, наследственность: его мать, тоже сумасшедшая, повесилась в Вятке, когда они уже были женаты... Вдруг он начал заводить странные разговоры: «Это ты виновата в смерти моей матери! Ты написала ей тогда такое письмо, в котором было всё так специально написано, - мне потом рассказали...»  (Света, действительно, послала одно письмо, но оно было обыкновенное, какое-то поздравительное... Они ездили один раз в Вятку после свадьбы, и Света его матери вроде понравилась...) Прежде случаи его необъяснимой злобы, быстрых переходов от любви к ненависти и назад Света приписывала характеру, темпераменту - чему-то такому. Но он признался однажды: потянуло на откровенность в кино, на каком-то фильме про сумасшедших (м.б. «Полёт над гнездом кукушки»?): «Это всё я пережил на собственной шкуре...»

     Однако, Юхнов... точней, военный городок. - Юрий был штатским. Работал в строительной части КГБ на передвижной электростанции. «Я всё хозяйство возьму на себя, - он ей говорил. - Ты будешь заниматься только живописью и стихами. Я сам собираюсь поступать во ВГИК, у меня там много друзей. Мы снимем фильм с твоими песнями», - и т.д. прочую ахинею, в которую Света по неопытности готова была верить... Была у него комната в Москве, в коммуналке. Именно в этой комнате Света с Верой впервые легли вместе летом того года.

     Вера Ивановна была необычайно красива: «необычайно», то есть необычно, странно, - я, например, никогда не видел человека со столь широко посаженными глазами. Странным, иногда необъяснимым, было и её поведение. Я видел её много лет спустя, уже старенькую, - мы со Светой ездили к ней в Малоярославец, - но и там безумная, шальная искра в ней, почти задавленная гнётом мужа и безвылазной паутиной рутины, воспламенялась то и дело на короткие миги - и озаряла её изнутри. И тогда словно бы изменялась назад её оплывшая фигура, тяжёлая походка взлетала в случайном, непредвиденном шаге над тропой или над травой, когда мы ходили гулять...

     Раньше Вера работала в детском саду логопедом. Потом, уже перед концом их любви, она вступила в партию и стала работать в райкоме, где и вышла за первого секретаря, Ивана. В перестройку они потеряли все привилегии, превратились в обыкновенных людей. Осталась лишь квартира, вовремя полученная, - роскошная по меркам Малоярославца, в самом лучшем доме. Превратились в «обыкновенных» людей? - но не в обывателей: из партии не вышли, и Иван продолжает борьбу. Вера Ивановна верно ему помогает: расклеивает листовки, ходит на митинги...[23])

     

15

 

     «Больше всего меня поразило то, - признавалась Вера Свете, - что ты не испугалась и не оттолкнула меня сразу же... А ведь я была почти уверена, что так будет: что это обязательный конец ещё до всякого начала».

     Из стихов Веры Ивановны, написанных для Светы:

 

                                      Ты хлестнула по моей судьбе

                                      в два рывка.

                                      От встречи и до встречи.

                                      Кисть таланта в худенькой руке.

                                      Горькие и маленькие плечи.[24])

_______

   

     Сладко и горько положить ладони на твои худенькие плечи и знать, как нехороши и хороши мои ладони на твоих плечах. Горько и сладко поймать губами пульс жизни на тонкой шее и ощущать страшную непричастность к тебе.

     Сладко-горькая девочка моя, я дарю тебе июнь своего рабства.

_______    

 

                                           Взлетим мы с кончика луча,

                                           Взовьёмся рядом два плеча,

                                           Обнявшись рядом две щеки

 

     ...Она подарила Свете свою ночную рубашку - громадную и длинную, в которой Света утонула, потерялась и запуталась, когда они легли. А Вера повторяла: «Ну можно я сниму с тебя эту рубашку? Ну можно я сниму? Ну можно?» - и вдруг рассердилась сама на себя: «А почему это я тебя спрашиваю? Почему я должна спрашивать?» - и рванула за ворот и разодрала с наслаждением сверху донизу.

                                          ...Обнявшись будто две сестры,

                                             струи Арагвы и Куры...

     Дикий мальчик убежал, но не нашёл дороги и вернулся в свой плен. И что теперь? Он умрёт?

 

16

 

     «Он страшно бледен был и худ, и слаб, как будто долгий труд, болезнь иль голод испытал. Он на допрос не отвечал...»

     - Вы действительно наркоманка? - спрашивает пышноформая баба-ми-лиционерка, окидывая Свету презрительным взглядом. Света измождена и запугана. Она вдвое тоньше, чем сейчас. Она думает стихами:

                                           Думаете, меня не насиловали подонки?

                                           И не кусали бешеные собаки?

                                           Руки мои потому и тонкие,

                                           Что празднуют пир вурдалаки!

Но ни на какие объяснения сил нет. Еле слышным голосом она может только повторять на все вопросы: «Нет... Нет...» - Её вызвали по заявлению мужа.

     Потом был вызов ещё в РОНО: он туда тоже послал телегу, приложив Светины стихи, которые выкрал, - как свидетельство её безнравственности. Это они собирались разводиться в очередной раз, и он грозил ей, что отнимет детей, а её лишит родительских прав. От этих угроз она впадала в панику, теряясь между реальностью и абсурдом.

     Практически двенадцать лет они прожили в процессе развода - хроническом, бесконечном, то затухающем, то вспыхивающем с новой страстью и ужасами. - Вот Света стоит у плиты в коммунальной квартире (у него там комната, но Света живёт отдельно, снимает соседнюю). Сейчас она варит манную кашу для Марика (Аню отправила в Ковров, потому что с двумя не справляется совершенно). Муж кипятит чайник на соседней горелке. Он болен, у него обострение: он безостановочно, возбуждённо что-то говорит и говорит - что-то обидное, крикливое, угрожающее... Света не может не только отвечать, но и слушать: она вообще уже ничего не может. А он распаляет и распаляет себя - свою ненависть к ней. И вот уже поднимает над её головой кипящий чайник и держит - издевается: «Вот, вот, сейчас на тебя польётся»... - «Он никогда бы этого не сделал, - объясняет Света теперь, - потому что он - трус по натуре». Возможно, она и тогда была способна так рассудить, и её реакция в тот момент была вызвана не страхом, а просто невозможностью сносить дальше его издевательства. - Мгновенно, не успев отдать себе отчёта, она обернулась - и выплеснула ему в лицо всю манную кашу из кастрюльки. Он заорал, бросил на плиту чайник и кинулся в ванную - к холодной воде. Она - к себе в комнату. В панике не сообразила запереть дверь. Он ворвался, начал её душить. Марик тут же - плачет и прижимается к ней от страха. Она отпихивает Марика подальше, а супруг её душит... По счастью, - кожа-то на лице горит, - не вытерпел, снова - в ванную. Тут она заперлась. Он стучал, неистовствовал за дверью, грозил, что вызовет милицию. И ведь, наверное, действительно туда побежал - писать очередной донос... Света одела Марика и, не раздумывая, ушла с ним из дому - ночью, на вокзал, на последний поезд, в Ковров...

     Она подолгу жила с детьми в Коврове, иногда по полгода. Супруг не приезжал. Потом вдруг что-то изменялось у него в мозгах - он появлялся: с подарками, любящий её и детей. Без конца объяснял её родителям, как он её любит несмотря на то-то и то-то. И она ложилась с ним и ничего не могла с собой поделать: наслаждение от унижения было столь острым, что получалось какое-то подобие наркотической зависимости. Она не видела выхода из этого вонючего коридора. [25])

     - Вы действительно наркоманка? - спрашивает пышноформая баба-милиционерка, окидывая Свету презрительным взглядом.

     - Нет, нет...

     Но Марик был зачат в один из таких приездов мужа в Ковров. «Зачем? - протестовали родители. - Ведь ты с ним разводишься. Или нет?» - «Так надо», - решила Света. Быть может, она сама не знала, что имеет в виду, но в конце концов оказалась права. Её странный гений помогал ей находить какие-то боковые лазейки из сужающихся коридоров[26]). (Между прочим, эта её способность коснулась и меня: ведь я погибал до встречи с нею, а она меня вытащила.)  Чудом в моих глазах отпечатлелось то, как она развелась и разменяла квартиру в Тёплом стане. Мы гуляли в Битцевском парке. Она говорила - убеждённо и горестно: «Нет, он никогда не даст согласия. Нарочно, из вредности - он будет придираться к тому, к другому. Потом он достанет справку, что ему, как стоящему на учёте...» - И всё же мы поехали на встречу с мужиком, который откликнулся на её объявление о размене. (Она боялась ехать одна.) Встреча была назначена на станции Свиблово. Выйдя из вагона, мы огляделись и идентифицировали: вон - пожилой, в джинсах, морда кирпича просит. Света сказала: «Нет, я к нему не подойду. - А? - Точно, подонок... во всяком случае, придурок. - А? - Давай уедем». - Я мялся. Мы стояли за колонной, он поглядывал в нашу сторону. Светины опасения казались убедительными. И всё же что-то... Я подозревал, что она не учитывает каких-то простых случайностей, которые всегда бывают... И на поверку, когда я подошёл, так и оказалось: очень простой, прямолинейный,  даже в чём-то наивный мужик. Мы посмотрели квартиру и быстро договорились. Они ещё торопили с оформлением. Света извелась, воображая разные подвохи, - слишком выгодным - прямо чудесным - казался ей этот обмен... И всё-таки он произошёл. И муж почему-то сразу согласился, даже не ездил смотреть свою комнату - не глядя всё подписал. Видимо, такая была полоса в его состоянии. (Далее по некоторым сосображениям следует большая купюра - Н.Б.)

     Он порядочно зарабатывал, но ходил по помойкам и собирал бутылки. Иногда, в тяжёлых фазах своего состояния, он собирал окурки в подъезде и докуривал. Скаредность и жадность сочетались в нём с чудовищной внушаемостью. Не было ни одной общественной паники, которую бы он не воспринял всей душой. Например, однажды он купил сто или двести кусков дешёвого туалетного мыла. Они и сейчас, когда я пишу эти строки, лежат у Светы на полке в новой квартире - эти сто кусков в обёртках, - ну, может быть, меньше: девяносто восемь... Точно так же он влипал в любую банковскую рекламу, даже самую абсурдную. Все рухнувшие пирамиды наших дней похоронили под развалинами и его вклады - где поменьше, где побольше. Свете он денег не давал или, если давал, устраивал скандалы, требовал, чтобы она шла работать. Она пробовала работать - продавала книги или рисовала  в музее археологические находки - но всегда получала гроши[27]). Часто голодала вместе с детьми. В конце концов она оформила на него исполнительный лист (ещё до развода).

 

17

 

     Меня она поражала тем, что умела писать (и рисовать) в любых условиях. В самые трудные, беспролазные дни она отключалась - иногда на две-три минуты - и клала два-три мазка на очередную картину или вносила пару новых слов в стихотворение... Впрочем, понятно: без этого была бы совсем смерть. Это работа, направленная на противостояние судьбе. Только такая деятельность у неё получалась и получается до сих пор.[28])

     Однажды она ехала куда-то в метро с гитарой. К ней подошёл на станции  странный юноша и сказал: «У вас гитара? Это, без сомнения, что-то значит». - Так началось знакомство. Юношу звали Андрей. Впоследствии выяснилось, что он был тоже шизофреник...

     Об этом Андрее написала много Фаина Гримберг. Она, видимо, была в него влюблена, - или я формулирую излишне дерзко? - не знаю. Есть её поэма: «Андрей Иванович не возвращается домой» - длинный плач об ушедшем. (Он года через три покончил с собой.)  Света обязана ему тем, что он ввёл её в клуб «Поэзия», - с чего пошло и её дальнейшее поэтическое общение. Это был 86 или 87 год (Ане 3 года, Марику год с небольшим). Клуб «Поэзия» собирался в то время на улице Кибальчича. Я туда ходил, даже возглавлял вместе с Сашей Барашом одну из трёх фракций клуба, но там со Светой мы не встретились – или не заметили друг друга… «Клуб «Поэзия», - говорила она, - открыл мне новые способы письма. Я была поражена, я никогда не думала, что так можно писать, и первое время я была под их влиянием. Впрочем, это быстро прошло. Они-то как раз оценили меня за то, чем я от них отличалась, и я это поняла. Они были умные. И вообще тогда было умное время... Нина была умная... Сейчас ничего похожего в тусовке давно нет.»…

     Света, кроме того, стала ходить в студию Ковальджи, но вскоре переросла студийную обстановку, как когда-то в детстве переросла художественный кружок при ковровском Доме Культуры. Когда организовался «Гуманитарный фонд», она и там стала активно вращаться. Первые стихи напечатала в газете «Арена» (бывший «Советский Цирк») с предисловием Паши Митюшёва («она улыбается по-китайски»).

     «В юности я обожала художников, - признавалась Света, - но потом они стали мне противны. Я нашла, что литераторы гораздо умнее, да и симпатичнее»…

     Ещё был Вадим Перельмутер, издававший книги Сигизмунда Кржыжановского. Света к нему ездила, и он вёл с нею литературные беседы, а она, в основном, стеснялась и молчала…

     Я бы удивился, как много может успевать человек, загнанный жизнью до полного изнеможения, до почти бездыханности. Но я по себе знаю, что именно так и бывает: оглядываешься и не веришь – когда, как всё это могло происходить? где это умещалось?…

 

18

 

     Света написала Вере, что у неё – впервые после долгого перерыва – появилась новая женщина. Вера Ивановна, тогда уже замужняя, немедленно явилась в Москву, позвонила и попросила встретиться. Привезла подарки: на выбор – либо бусы, либо Евангелие, сувенирное издание. Этот выбор что-то значил для Веры, но она не объяснила. Света выбрала бусы. Ни о чём существенном они в тот раз не говорили. Вера только попросила, чтобы Света в свой день рождения (приближающийся) приехала к ней – справили бы вместе… И вот Света в Малоярославце с букетом цветов, вечером. Звонит в дверь - никто не открывает. Звонит ещё и ещё. Высовывается соседка по площадке, оглядывает её подозрительно. – «А они на даче. Они всегда на субботу-воскресенье уезжают на дачу»…

     (Интересно: этот эпизод был до или после того сна, который описан в примечании 22? – Мне это не удалось выяснить.)

     Вера потом звонила, извинялась, что-то объясняла. Света молча отослала ей бусы. В ответ – так же молча – получила Евангелие.

     Новая женщина была хиппи по кличке Шахи. Такая же чёрная, как Света, она была вызывающе красива, кружила головы мужчинам, но почти никому не давалась, была холодна и жестока. Любила, хвастаясь, рассказывать, как двое из-за неё покончили с собой. Света не понимала, у неё такое хвастовство вызывало отторжение.

     Любви особой не было, они быстро друг другу надоедали и ссорились. Шахи по нескольку дней жила у Светы в Тёплом Стане, в её комнате. В соседней комнате - муж, который почему-то ни в чём их не подозревал (наоборот, Шахи, каким-то непостижимым образом заставляла его обращаться с ней уважительно). Но каждый раз она начинала капризничать, к чему-то придираться, нарываться на ссору, - наконец исчезала, забрав с собой какую-нибудь Светину вещь. Света мне жаловалась с досадой: «Никогда просто так не уедет, - вот не может! Обязательно ей нужно хоть что-нибудь забрать. Начинает выпрашивать. Я не даю, а она и слушать не хочет – забирает и всё! Что мне с ней? – не драться же… Сколько хороших вещей поперетаскала!» - Мне в этих жалобах слышалось что-то удивительно забавное.

     Шахи я видел несколько раз. Однажды они со Светой даже приехали на Пахру, где мы дежурили с Олегом Дарком, охраняя строящиеся коттеджи. Уже любовные отношения у них практически увяли к тому времени. Шахи особой симпатии у меня не вызывала: её красота (и чернота) казалась неприятной, отталкивающей.

19

 

     Мы видим Свету вместе со мной в Тарусе (99 год), в гостях у Саши Платонова. Она сидит во дворе дачи и рисует маслом на маленькой картонке забор и калитку (недалеко от кладбища). За улицей – закат. Листва на берёзах светится… Ветка свешивается… (Ветка Листва – это один из её псевдонимов: анаграмма… Ещё мне нравится – Валетка Вист.)

     Мы приехали – и вдруг оказалось, что этот день – Цветаевский праздник. «Ну что, будем ходить на мероприятия?» – рассуждали мы, прочтя афишу у магазина, куда зашли за пивом. – «Ну, придётся, - вздыхает Света, - Может быть, не на все? - выберем, посмотрим…» – «На костёр обязательно», - сказал я. Но потащились и в Дом Культуры (в кинотеатр), где добросовестно отсидели добропорядочную, в советских традициях, программу…

     На костёр мы долго шли вдоль Оки. Купили, конечно, пива и водки. Сидели в стороне от выступающих. К нам подсел ещё какой-то ханыга с местным самогоном… Нет, это было раньше, у камня (близ родника). Там все выступали, и Света тоже подошла к энтузиасту-распорядителю и записалась. Потом (последняя) она читала.[29])…

     На обратном пути решили купаться в Оке (первое воскресенье октября - «День был субботний. Иван Богослов»), - Саша Платонов залез и долго с явным удовольствием плавал, а мы сразу выскочили, хотя мы-то моржи, а он нет…

     Всё же Цветаева похоронена не там, а в Елабуге. В Тарусе только камень высоко над Окой – на том месте, где она хотела быть похороненной.

 

20

 

     Большой камень в виде половинки яйца (чёрного!) стоит на могиле Нины Искренко на Хованском кладбище… Как-то мы туда поехали весной. Был солнечный день, мы сидели у могилы на лавочке – разделись и загорали. Что-то ели и пили. Потом стали ездить каждый год. Не всегда удаётся сразу найти могилу. Мы ходим где-то по дорожкам, слушаем птиц и рассматриваем их жизнь.

     Повторяющиеся ситуации, поступки, события, которых у нас в жизни накапливается всё больше, постепенно делают эту жизнь скромной: незаметной, невзрачной, - что, в принципе, должно было бы претить художественной воле (особенно такой дерзостной и неукротимой как у Светы). И всё же мы зачем-то идём на эти повторения, грозящие нам автоматизмом и творческой невменяемостью… Вот и в Тарусу ездили уже дважды и теперь, чего доброго станем каждый год ездить, как и на могилу Нины…

     Света считает, что Нина ей передала пальмовую ветвь. Когда Нина умирала, Света ей звонила. Собиралась съездить, но в конце концов так и не успела. – «Ну как там жизнь? Что происходит?» – спрашивала Нина. – «Да что происходит? Без тебя всё тускло. Скучные все какие-то…» – «Ну, не могу я вечно… - Нина говорила с трудом, улыбаясь и одновременно морщась от боли. – Надо перенимать пальмовую ветвь…»

     На похороны мы вместо цветов принесли лист пальмы.

     Впоследствии Иван Ахметьев, составляя «Антологию Самиздата», по своей антипатии к клубу «Поэзия», исключил Свету из этой рубрики и поместил в «Поэты вне групп». «Чего он самовольничает? – жаловалась Света. – Он хочет по-своему перекроить историю литературы, а мне, в результате, закрывает последние пути!» И действительно: на очередной мемориальный вечер клуба «Поэзия» её не пригласили. Она пришла сама, и Бунимовичу пришлось включить её в программу, хотя он (с умышленным ехидством?) сослался на ахметьевскую антологию.

 

21

 

     В каком-то выставочном зале на Арбате мы увидели и услышали двух музыкантов-армян. Один играл на скрипке, другой на пианино. Нечто румынское-цыганское-венгерское… Свете понравилось, и она договорилась с ними, чтобы они играли на её выступлении в «Чеховке»…

     Лена Пахомова кормила её обещаниями два года. «Она уже издевается надо мной! – говорила Света. – Прямо нарочно смотрит мне в глаза и смеётся!»

     «Они считают себя распорядителями литературы. Их власть: какой они покажут сейчас литературу, такой она и будет потом для людей. Это возмутительно! Практически то же самое, что при советской власти!…Почему нам опять приходится зависеть от каких-то недоумков? Какой-нибудь Орлицкий… - что он понимает в поэзии? – Да ни хрена! А ведь тоже сел, раздулся и сидит-распоряжается, контролирует…»[30])

     Придя в «Чеховку», Света выдвинула на сцену большое мягкое кресло и столик. На столике расположила бутылку шампанского и ананас. Села. Пришли музыканты, приготовились. Лена объявила вечер. Тогда Света сказала: "За три года существования салона мне впервые было предложено прочесть здесь свои стихи. Я считаю это намеренным оскорблением и поэтому стихов здесь читать не буду" – Она сделала знак музыкантам начинать и откупорила шампанское. Бедные армяне вытянули лица, - но ничего, справились, заиграли. (Воображаю, как они себя почувствовали! Света потом казнилась, что их подставила… Впрочем, она им заплатила.) Играли минут пятнадцать-двадцать. Света курила, пила шампанское и резала ананас. Она была в парике и в чёрном коротком платье с перьями. Её фотографии, сделанные в тот вечер, - по-моему, лучшие за всю жизнь.

     Я сидел среди публики, но сейчас, вспоминая, не могу себя там представить. Наоборот, мне кажется, что я вижу всё это со сцены, Светиными глазами. Однако помню, что втянул голову в плечи, съёжился и ни на кого не смотрел (хотя знал заранее, что будет). Я размышлял о том, что, оказывается, ещё есть (в искусстве) способы воистину шокировать – и не каким-нибудь криком-матом, который был когда-то, а сейчас уже совсем не работает. Нет, - ещё есть много способов, лежащих в другой плоскости… в разных плоскостях. Люди по-прежнему сильно зашифрованы, и, если подумать (главное – самому решиться, переступить через себя), то можно легко найти, чем выбить их «из колеи», из «своей тарелки»…

     А нужно ли это? – Иному художнику нужно, иному нет. Нужно – когда хочешь освобождаться сам и освобождать других… Есть искусство резкого очищения, взрывного катарсиса, сопряжённого с неизбежным дискомфортом, большим или меньшим… А есть искусство, наоборот, ориентирующиеся на «уютность», на воспроизведение всех условностей, создающих комфортную капсулу для нашей души в этом враждебном (вернее, равнодушном) космосе…

     Дальнейшие рассуждения тривиальны, и я не вижу в них необходимости.

     Заканчиваю.

 

22

 

 Приложение. Электронное письмо Александру Барашу (декабрь 2001 года).

 

     Саша, выдалось время, я решил пространно ответить на твои недоумения относительно моего участия в деятельности сайта «Поэзия.ру».

     Сайт захолустный, глупый, базарный. Толчея, какие-то амбиции. То есть попросту выходишь на перекрёсток и сидишь там, как бомж… То есть это просто место: место, где можно находиться. Ты возразишь: «почему же ты бомж, если у тебя есть дом – и в прямом и метафорическим смысле?» - Ну, пусть не бомж, а уличный музыкант, - музыканту ведь надо где-то играть, не может он всё время играть только дома!

     Так получилось, что под старость мне негде больше находиться, мне нет другого места. И Свете нет. Нам с ней нет места. Литературный мир – обжитой и мало-мальски комфортный, – постепенно закрывается для нас: иногда нарочно выталкивает, иногда просто не замечает, т.е. закрывает двери и не слышит, как мы стучимся.

     На днях в магазине «Библио-глобус» Света видела книжку – что-то вроде учебника для высшей школы или хрестоматии по современной литературе (кажется, ещё слово «постмодернизм» фигурировало в заглавии). Она посмотрела в оглавление и увидела, что там есть все, - все наши друзья и недруги, - и наши ровесники, и следующее поколение, - все, кроме нас!… Конечно, я думаю, что она преувеличивает. Например, я думаю, что там нет также и тебя. А между тем, ты – мой лучший друг в литературе. Стало быть, там нет не только нас с ней, но и нас с тобой… И вот тут-то и пункт, довольно трудно уловимый словами, - но именно его выяснением и объяснением я и собирался заняться, начиная это письмо. –

     Видишь ли… Ты – далеко. Если б ты был рядом и мы с тобой продолжали действовать вместе, то, я уверен, мы бы давно попали всюду, куда следует, и, естественно, нам бы не было нужды искать приют на всяких перекрёстках (где не следует). Имей в виду: я не шучу. Я действительно думаю, что своим местом в литературе я обязан тебе: ты меня туда вытянул (или вытолкнул) в 80-х годах. Если б я тогда был один или с кем-то другим, то – совершенно не представляю, что бы сейчас со мной было… Дальше я двигался как-то без тебя по инерции. Инерция иссякала, и я замедлялся. Света считает, что моё торможение связано с нею, - т.е. из-за того, что мы стали действовать вместе, на меня стал распространяться тот бойкот-вакуум, который она чувствует вокруг себя всю жизнь… (ну, положим, не всю жизнь, а последние лет десять, а может и меньше – с закрытия клуба «Поэзия» и «Гуманитарного фонда», со смерти Нины Искренко).

     Света излишне мнительна… И всё же я постепенно убеждаюсь, что в чём-то она права. Поэзии её не понимают, не слышат… Впрочем, мало кто понимает и слышит поэзию вообще, но её личность вызывает отторжение (а иногда даже ничем не объяснимую ненависть), а отсюда возникает запрет, заглушка на её стихи, - так устроены люди[31]. («О, знаю я, меня боятся люди и жгут таких как я за колдовство», - Набоков. Здесь – похожий эффект, только не «за колдовство», а за некий радикализм в смысле решительного переступания за границы среднего, общепринятого художественного жеста (художественного быта))…

     Но если моя литературная изоляция действительно связана с её присутствием в моей жизни, то это мне обидно вдвойне, - потому что я сознаю, насколько она поэт более сильный, чем я. Ты можешь этого не понимать, спорить с этим, но я-то вижу это реально каждый день – насколько интересно и вдохновенно она работает по сравнению с моими громоздкими, вымученными изысками. Она должна меня двигать куда-то – эстетически - (что на самом деле и делает) – а не я тащить за собой её: старый бездарный метр протежирует молоденькую (м.б. подающую надежды) любовницу, - эта картина отвратительна нам обоим: мне – понятно почему, ей – потому что она не «литературная девочка» и давно уже своей художественной мудростью и развитием письма превзошла всех тех, кто смотрит на неё сверху вниз и пытается поучать (типа Айзенберга)…

     И в этом случае я уже сам не хочу быть нигде без неё. Мне противны те проекты, куда меня приглашают одного. Я всё реже и всё с большим унынием соглашаюсь в них участвовать. Здесь возникает так называемая «положительная обратная связь» – т.е. люди чувствуют такое моё отношение и всё реже приглашают меня одного. А со Светой не приглашают почти никогда. За примерами далеко ходить не надо: возьмём наших старых друзей, Строчкова с Левиным. Оба сейчас занимают довольно заметные позиции. Оба относятся ко мне с уважением, но совершенно не приемлют Свету и нашу совместную жизнь в литературе. – Из этого вытекают все их действия и поведение с нами в последние годы… Свету, например, - лучшую современную поэтессу, - ни разу никто не выдвинул в «Тенёта», ибо она даже ни на одном «уважаемом» сайте не присутствует. Ей приходится какими-то окольными путями – через Вад-Вада – пробиваться в периферийные номинации, которые никто толком не читает и не судит (в этом году её проза была в номинации «любовный роман», причём проза туда попала такая, которая названию номинации не соответствует как будто нарочно!)…

     О чём тут говорить и писать, если вся эта тонкая коллизия давно уже описана Прустом в романе (т.е. фрагменте) «Любовь Свана». Если «высший свет» Пруста взять как метафору нашей «литературной общественности», то получим приблизительно ту же картину – с двумя-тремя небольшими различиями, которые лежат на поверхности, и ты их сам можешь видеть, уточнять не буду.

     По сути дела, видя изо дня в день такое кругом отношение к женщине, перед которой преклоняешься, надо бить по морде и вызывать на дуэль, или уж на худой конец резко прерывать всякое общение, - но я не способен ни на первое, ни на второе… я даже не всегда способен на третье… Но так или иначе мои приятельские связи со всеми литераторами неуклонно сползают на тормозах к полной остановке или отсутствию…

 

     События на сайте Поэзия.ру развивались так стремительно, что это письмо осталось неотправленным и даже недописанным. Я поместил его сюда, поскольку считаю важным, однако не стал ни дописывать, ни исправлять (за исключением сноски про глухонемых).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 



[1] ) Прошло несколько лет, и Света сделала это с Олегом Мавромати. Это было в ОГИ на «блюмсдэй» какого-то года (т.е. 16 июня). Она подошла к нему и за «непринуждённой светской беседой» налила ему на ноги. Интересно, что это была за беседа. Но Света так именно её и охарактеризовала как «непринуждённую и светскую». Она говорила, что Мавромати - сам хороший перформер - выдержал это испытание с честью: не дёрнулся, не попятился.

[2] ) Любимая Вера рассказывала Свете. - Лежала в психушке. Там была девочка, считавшая себя мальчиком. Над ней все издевались. Вера одна её жалела. Однажды она сидела у её кровати и что-то говорила. Вдруг девочка схватила её руки и стала в исступлении целовать...

[3] ) В марте мы пошли гулять в Лосиный остров. Выпал свежий снег, - много, - всё таяло, хлопья снега обсыпались с веток. Захотели лепить снеговика, скатали, и Света сделала ему большой прибор из сосновой палки. Потом стала делать волосики из сухой травы, усы, бородку... Какая-то подвыпившая пара двигалась невдалеке по аллее - и чего-то застряли, остановились, - вроде бы и смотрят в нашу сторону, и не смотрят. Света занервничала; украшает снеговика, и ворчит: «Ну чего они там встали?»  А женщина, между тем, начала как-то кругами к нам подбираться (мужчина остался на перекрёстке; кажется, там был ещё ребёнок). Когда женщина совсем приблизилась, стало совсем ясно, что она пьяна. «А можно посмотреть, что вы делаете?» - «Что делаем? - Снеговика лепим, - говорит Света. - Смотрите». - «О, какой! Это, наверное, ваш портрет, да?» - ко мне обращается. «Ну, наверное», - говорю. «Конечно, вон - усы, бородка. Похож на вас... И палка стоит - всё как надо!»

     Она ещё потопталась-помялась и отошла. Спустя немного ушли и мы своей дорогой. А когда возвращались, сделав петлю по лесу, увидели, что наш снеговик с ожесточением разломан до самого основания и разбросан.

     Это к вопросу о том, как народ воспринимает эпатажное искусство.

     Хотя была у Светы подруга в детстве, в Никополе, которая делала из своих кукол взрослых мужчин и женщин, - предельно натуралистично. Женщинам  вылепливала из пластилина грудь и лобок, а из волосков с кукурузных початков делала у каждой на лобке шелковистые заросли. Соответственно и мужчины приводились к надлежащему виду. Затем куклы разбивались на пары и укладывались спать... Однако искусство ли это? и эпатаж ли? - Может быть, это совсем другая область? - Но что значит здесь «совсем», и кто дерзнёт категорически прочертить границы всех областей, где происходит наша деятельность?

[4] ) Этот парень, - стукач, откровенно делавший карьеру, впоследствии плохо кончил: зарвался. Дипломной-то темой у него было, разумеется, «восстание ивановских ткачей»... Эти бесконечно повторявшиеся из года в год «ткачи» завалили всё Иваново: все училищные и музейные запасники. Но его работа была признана лучшей, её повесили в Ивановский исторический музей, а его самого сразу приняли в Союз художников. Он так обрадовался, что уже не чувствовал никаких границ (о границах см. выше, в последних строках примечания 3).  Поэтому он написал громадное полотно, где в центре было светящееся лицо Ленина, и от него во все стороны шли лучи, высвечивая из окружающего мрака всякие сцены «житейской мерзости» (м.б. в смысле: «буржуазной»?) - разврат, пьянство, наркотики... Вот за эту картину его выперли из Союза художников так же быстро, как приняли.

     «Житейская мерзость» - это особая тема, чтобы не сказать «статья», поскольку статьи такой нет. Зато она достаточно определённо разработана в русском искусстве – правда, в живописи слегка, зато в литературе уж досконально. Поскольку мне в этой работе приходится то и дело её касаться, то я чувствую, что не мешало бы определить своё отношение к ней. Иначе автор как-то теряется и не виден. - И вот здесь я теряюсь. - Не то чтобы мне так уж прямо хотелось бы быть невидным за своим предметом. Совсем нет. Но, когда я осознаю свой предмет, в традициях русской литературы, как «житейскую мерзость», я, оказывается, совершенно не готов охарактеризовать её как таковую и внятно ответить на вопрос, почему она является именно мерзостью… Наоборот, мне то и дело представляется, что настоящей мерзостью являются пласты жизни, ещё никак русской литературой не описанные (и мною в том числе). И, более того, мне хочется решительно отмежеваться от этой задачи: пусть мерзость изображают люди, подобные Светиному однокурснику, - мне же это совсем не интересно, я всегда изображал и буду изображать только красивые вещи..

[5] ) Разумеется, они любили её - единственного ребёнка! - но так же разумеется, что они её не понимали - занимаясь ли интригами на экскаваторном заводе или предаваясь укоренённому (мифологическому) бытию с родственниками и друзьями… Непонимание наросло к середине школы. Света плакала почти всё время. Родители были озабочены, но они заботились о чём-то таком в ней, что не имело отношения к её сущности. Она занималась собой. Они отсутствовали на заводе. Возвращаясь, ругали её. Света раз спросила отца: «Неужели во мне нет ничего хорошего?» - Он ответил: «Ну, почему?...» - И, помолчав: «Например, ты любишь животных». После этого она перестала спрашивать.

[6] )  Один мальчик подошёл (они со Светой гуляли по набережной): «Хочешь я для тебя с парапета прыгну в воду?» - «Ну прыгни». - Он, не раздумывая, так и сиганул. А девочка взглянула мельком. «Пойдём», - говорит Свете. Та: «Неудобно. Он же прыгнул...» - «А, да ну его!» - и пошли. А он там гребёт-выплывает...

     Немного позже эта девочка стала любовницей пожилого, женатого мужчины. Жила с ним открыто, и об этом весь город говорил. А уж Никополь удивить трудно. Если Ковров - просто тупой и пьяный, то Никополь - преступный, разделённый на воюющие группировки. Страшные случаи были у каждого - в ближайшем окружении родных и знакомых. Одного Евиного родственника шпана кастрировала на улице, после чего жена его бросила, - уехала с дочкой на Север, - а он постепенно свихнулся... А сын Евиной подруги был приговорён к смертной казни за то, что с товарищем разрезал на куски двух девушек: они на лодке поплыли на остров чтобы хорошенько погулять, но девушки там почему-то вышли из повиновения и не захотели с ними лечь.

 

[7] ) Интересно, что именно у Светы я учился чувству, так сказать, достоинства Поэта. Ведь и у Пушкина, которого знаем с детства, можно было б поучиться. А вот нет. - За многие годы поэтической практики, мне кажется, я научился понимать правильную цену моего дара, но уважать этот дар и требовать соответствующего уважения от других мне никогда не приходило в голову, - до тех пор, пока Света не дала мне несколько поразительных уроков.

[8] ) В Историческом музее Днепропетровска (Екатеринослава) есть отрывок летописной записи - пожалуй, довольно поздней. Светин отец видел этот текст и ей рассказывал. Примерно так: «И пришли к нам некие люди из Литвы. И были они очень умные. И было их много. И стали они учить наших детей. И прозвали их Литваками».

[9] ) Свете двенадцать лет. Она стоит посреди школьной библиотеки и прячет за спиной книгу. Она хотела выйти, но библиотекарша засекла её. «Света, что ты там несёшь? Ну-ка покажи!» - «Это моя книга». - «Ну-ка покажи. Что за книга?» - «Это моя книга», - говорит Света и не показывает, обмирая от страха и стыда. Библиотекарша совсем уверилась, что Света хочет что-то украсть. «Покажи сейчас же!» - требует она властно. Света сдаётся. Заливаясь краской, протягивает ей. А книга называется... «Русский мальчик бегает»... Нет, это не то, это позже... На самом деле, книга называется... что-то вроде «Гигиена юноши и девушки». В ней цветные картинки, изображающие всякие анатомические разрезы. Книгу дала старшая подруга, взяв тайком у родителей. Света боялась смотреть в классе и пошла в библиотеку во время перемены. «Так», - говорит библиотекарша, сразу всё поняв (а что поняв? - она сама, наверное, не знает; про неё говорили, будто она была старой девой, не знала мужчин). «Так. Гм... - говорит библиотекарша торжественным тоном. - Ну, давай с тобой поговорим»... И начинает: «Ты понимаешь... Это же всё естественно...» - А что естественно? - Света стоит ни жива ни мертва. «Вы только родителям не говорите». - «Хорошо. Не скажу. Я обещаю тебе. А книжку эту я пока оставлю у себя». - «Но мне надо её вернуть. Это не моя книга». - «Не твоя? А чья? Кто тебе её дал?» - Света не выдаёт подругу, увиливает. «Хорошо. Завтра ко мне зайдёшь». - И после этого Света ходила к ней месяц, унижалась, выпрашивала книгу. Наконец та вернула, и Света перестала с ней разговаривать, здороваться и в библиотеку не ходила больше никогда. А родителям та всё-таки сказала, по-видимому, потому что Светина мать как-то тоже раз завела беседу: «Ты понимаешь, Света, это всё естественно...» - А что естественно? - -

[10] ) Судьба - это утончённый садист. - Из дневника (16 лет)... Почему «утончённый»?...

[11] ) В этот момент я получил телеграмму с единственным словом: «маньяк». А перед тем за несколько дней было: «Байтов приезжай Ессентуки». Я растерялся и сутки был в подвешенном состоянии. (Историю предыдущего года я знал.)  Ехать я был не готов абсолютно. Да и до возвращения Светы оставалось чуть больше недели...

[12] ) См. примечание 8. См. также последнее рассуждение в примечании 3 (на-чиная со слов «Однако, искусство ли это?»).

[13] ) Город Шуя, город Шуя.

     Здесь жила когда-то Шура.

     Может быть и помнит обо мне.

     По дорогам спозарани

     бродят хмурые шуяне

     с мыслями о мясе и вине.

              Я иду с надеждой зыбкой,

              что с хорошею улыбкой

              торопливо ты откроешь дверь.

              Нынче день такой короткий.

              Я принёс бутылку водки.

              Никуда не денешься теперь.

Это песня Светиного отца. - В молодости он сочинял и пел под гитару. У них было много друзей, собирались компании и пели. Света, маленькая, дико стеснялась людей. Когда приходили гости, она становилась в угол и закрывала лицо руками: ей хотелось совсем исчезнуть...

     Её отец пробовал сочинять и прозу: Света читала рассказ - романтический - про любовь юноши и девушки. Этот рассказ он послал в журнал, - его вернули. С той поры писать перестал, - «легко покорился», - сказала Света.

[14] ) Много позже, когда Света узнала об откровении Аврааму: «Аз есмь Сущий», - её поразило именно совпадение смыслов самовыражения Бога на разных языках. Тогда у неё не осталось уже никаких сомнений.

[15]) Примерно лет десять спустя, она съездила во вторую экспедицию – в Крым (об этом здесь не будет). А ещё лет через двенадцать, - когда этот текст уже был  в основном написан, - съездила в Ставрополь, где американцы прокладывали трубопровод и надо было срочно раскапывать курганы. Там были могилы, она зарисовывала скелеты. Было очень интересно. Был любовник – Серёга. Ему посвящёно несколько стихотворений двухтысячного года.

[16]) Есть фотография: двухлетняя Светочка на руках у отца. Её лицо сосредоточило в себе всё отвращение, презрение и обиду, какие ей дано будет испытать во всю последующую жизнь. Отец только что заставил её десять раз подряд повторить стишок:

                                                  «Мотосикл сикал-сикал,

                                                  и сталушки бошле нет».

После десятого раза Света поняла, что он издевается над ней, и замолчала.

     Мне она много раз говорила о своей давней мечте – купить мопед. Думаю, что когда-нибудь это произойдёт. Я имел немало случаев убедиться в том, что Света в конце концов исполняет всё, что задумывает…

[17] ) «Крича, бежать и задыхаться.

     И потрясённо прикоснуться

     К тебе ладонью и щекой...

     Какое счастье, боже мой!»

«Ни один мужчина, послушавший мои стихи, не полюбит меня и даже не захочет сделать меня своей девочкой на время. Мои стихи пугают? Они нравятся, они поражают, но почему-то возводят преграду. В самом деле, возникает ощущение, что люди начинают чего-то опасаться...»

     Другой вариант:

     «Крича, бежать и задыхаться

     И с изумлением прижаться

     К тебе ладонью и щекой...

     Какое счастье, боже мой!»  

Это обращено к Коле Пикулёву. Он был на четвёртом курсе, а Света на втором. Несколько лет спустя он переехал в Ковров и тоже стал ходить в ту мастерскую (в «пятый дом»), куда раньше ходили Света и Слава...

     И ещё вариант:

     «Крича, бежать и задыхаться

     И, подбежав, соприкоснуться

     С тобой ладонью и щекой...

     Какое счастье... боже мой...»

[18] ) Сюда ассоциации: «Безысходность» ( - сказал директор, посмотрев на картину «Жажда»), и ещё почему-то вертится совсем позднее стихотворение, хотя тоже «среднеазиатское»: «В далёкий путь, Сардаевский тупик...»

[19] ) См. примечание 8.

[20] ) В Тарусе мы оказались почти двадцать лет спустя. (См. главу 18, а то здесь слишком много примечаний.)

[21] ) Света раньше могла пить много. На втором курсе от мрачного настроения, доходившего по временам до отчаяния, она совсем спивалась. Однажды чуть не умерла, захлебнувшись рвотой, в комнате, где жила с двумя мальчиками. В одного из них она была влюблена, но спала с ними попеременно, чтобы показать, что ей всё равно. Но вдруг к её возлюбленному (Пикулёву) пришла девушка, и оказалось, что они давно ведут себя друг с другом, как жених и невеста. Вот тут со Светой и произошло... Хорошо, что эти мальчики подрабатывали санитарами на скорой помощи - сумели её откачать.  Она ничего не помнила, наутро ей рассказали...

     Этого случая нет в дневнике, хотя он должен был быть описан. И вообще, по-видимому, отсутствует целая тетрадка, заключавшая в себе период любви к Пикулёву. Эта тетрадка попалась Светиной матери, когда та приехала раз в Иваново (Света тогда квартировала у какой-то родительской знакомой, и эта тётка не только сама лазила к ней в дневник, но и матери нажаловалась).  Мать, прочитав, пришла в ужас. Хотела уничтожить, но сначала почему-то отнесла тетрадь в другой дом (какой? - где сама остановилась?) Света, обнаружив пропажу, устроила скандал. Жестоко ругаясь, она заставила мать идти вместе с ней туда и возвращать. Всё-таки позже мать, наверное, ухитрилась эту тетрадку изъять незаметно.

[22] ) Когда Слава катал Свету на инвалидном «запорожце», они обычно ездили за город, в леса. И как-то раз, переезжая речку Нерехту, он спросил: «А слабо тебе здесь искупаться?» (дело было чуть ли не в ноябре). А Свете было почему-то жарко, и она нырнула с удовольствием. На другой день он позвонил: «Ну, как ты себя чувствуешь?» - «Отлично. А что?» - она не поняла. «Да ничего...»  Позже догадалась (или кто-то сказал ей), что это было то самое место, где его парализовало, и он, следуя некоему шизофреническому узору мысли, предложил ей повторить его опыт. (Или я раньше писал, что его парализовало на Клязьме? - А теперь Света говорит, что Нерехта... Может быть, она ошибается?)  Если это так, то возникает вопрос: в чём разница между теми узорами, которые плетёт жизнь в наших судьбах, и умозрительными построениями шизофреников? - А разница ощутима. Пожалуй, построения жизни менее навязчивы: свободны от обязательных ассоциативных петель-возвратов... Нет, не так, возвраты всё равно есть - без них нельзя было бы говорить о «судьбе»: что за судьба, если она линейна? - но... Вот, например, мы видим Свету, бегущую со мной по дорожке парка Узкое. Декабрь, снег. Света бежит не спеша, тяжёлой трусцой. Я немного быстрее: обгоняю, потом возвращаюсь к ней: нельзя останавливаться, надо разогреваться. Сейчас мы будем нырять в прорубь на пруду. Девять часов. Она отвела Марка в балетную школу недалеко от парка (да, почти так: «два кварка для мистера Марка»). А «моржи», наверное, почти все ушли на работу, и домик, где переодеваются, сейчас запрут. Последние будут недовольны, что им придётся нас ждать. Мы не входим в это общество «моржей», а только иногда пользуемся их домиком с разрешения пожилого армянина, их предводителя... Но вот мы подбегаем. Домик, по счастью, открыт: двое, с собаками заодно, ещё занимаются гимнастикой. Мы быстро раздеваемся. Я вперёд - по деревянной лесенке спускаюсь... ныряю - и, сразу оборачиваясь, подаю ей руку. Она, почти не ойкнув, мужественно-устремлённо бухается ко мне в объятия... Позже, растираясь полотенцем, говорит: «Нам надо потренироваться, чтобы подольше. Тогда мы сможем сделать перформанс «Любовь в проруби»...

[23] ) Из дневника конца восьмидесятых:

     Мне приснилось, что я приехала к Вере, почти уверенная, что в последний раз. И всё же таящая надежду. Я знала, что у неё кто-то есть и хотела узнать, насколько он дорог и нужен ей и нужна ли я. Была хрупкая надежда. Я пришла к ним. Они были муж и жена. И всё внутри их дома светилось изнутри тихо и ласково, но и сильно, светилось счастьем. Меня усадили за стол, учтиво угощали, были необыкновенно внимательны и добры, а я чувствовала, что они только друг с другом и это у них всегда. И это было их удивительное счастье. А я не порадовалась в душе этому. Ничуть. Во мне не оказалось ни капли добра и тепла. Я, не сдерживаясь, отчаянно разрыдалась. Так горько было, и ничего поделать с собой не могла. Они чувствовали себя неловко, понимая, что является причиной моих слёз. Я видела это и не могла остановиться. Они не утешали меня. Всё было ясно и так. Они молчали. Чай стоял на столе. Вера то приходила приносила-уносила что-то, то садилась тоже. На меня почти не смотрела. Когда мельком взглядывала, глаза были полны жалости. И тем не менее, ничто не нарушало их счастья. Они были отчаянно весело счастливы.

     Мне интересно наблюдать, как этот сон похож – и в то же время разительно не похож! – на наш приезд в Малоярославец весной 97-го года. Во-первых, мы были вдвоём, и именно мы – по моему ощущению – были счастливы, в отличие, пожалуй, от них: они были нервные, затюканные политикой. И Света, конечно, не рыдала, хотя я видел, что она была взволнована и немного растеряна. И Вера, как бы там ни было, несмотря на весь домашний уют и обихаживанье Ванечки, была взволнована и возбуждена (она как будто даже помолодела). – Странно соотносятся наши сны с явью: в них есть своя правда, но она своя, внутренняя…

[24] ) Аналог (Света о себе - раньше или позже?):

                                      Худенькие плечи обоймя,

                                       Пожалею тощую меня;

                                       Покривлю страдальчески хребетик,

                                       Узенький талантливый скелетик.

[25] ) Освобождение пришло внезапно после одного лета, когда она ездила с Мариком отдыхать в Абхазию. Там у неё был роман с необычайно страстным абхазцем. Он каждое утро приносил ей охапки роз, которые где-то воровал ночью…

[26] ) Осенью 98-го года, во время памятного всем кризиса, мы потеряли соросовский грант (3.5 тыс.), который получили в июне на «Клуб литературного перформанса». Мы разъезжались на лето – она в Ковров, я на дачу – и покупать заказанную аппаратуру было некогда. Чтобы не оставлять деньги в пустой квартире, Света отнесла их в банк «СБС-Агро», а вернувшись в конце августа, получить их уже не могла: вклады были заморожены. Месяц тянулась неопределённость, затем стали принуждать всех переписывать вклады на откровенно кабальных условиях – куда-то в безнадёжную даль. Стояли очереди понурых вкладчиков, на всё согласных. Света объявила голодовку. Каждый день она являлась с утра в помещение филиала у метро «Проспект мира» и сидела там до закрытия. Голодающую Свету наша подруга Вероника Бодэ засняла для телевидения, и её показали в программе Новожёнова, но почему-то в каком-то насмешливом тоне («Они все там ненавидят Сороса», - объясняла Вероника потом, извиняясь). Я ездил в Пэн-клуб, но сытый чиновник Александр Ткаченко (от которого требовалось всего-то набрать телефон банка и спросить, как обстоят дела с заявлением голодающей поэтессы), стал меня поучать, что не нужно, мол, обострять ситуацию, а лучше обратиться в правление фонда Сороса и покаяться в потере денег («больше всего они не любят публичных скандалов», - было похоже, что Ткаченко видит свою миссию не в защите русских литераторов, а в защите доброго имени Джорджа Сороса). - Такой выход для Светы исключался: она считала это позором, да и денег было жаль… Начальница банковского филиала почему-то прониклась к Свете сочувствием, но многого сделать для неё не могла – только принимала её каждый день и звонила в центральное отделение, чтобы её заявление рассмотрели без очереди. Свете назначали небольшие разовые выплаты, но после каждой выплаты всё снова останавливалось, и приходилось возобновлять голодовку. В конце концов она решила провести перед входом в банк перформанс – не для прессы, а просто так, как бы для Бога. Решили сделать мой «Фиксатор буквы» – я принёс шахматы и расставил на урне под вывеской банка. Был страшный холод, ледяной ветер (октября примерно пятнадцатого). Собравшиеся два зрителя – Наташа Осипова и Гера Лукомников – ёжились, топтались кое-как, но мужественно выслушали довольно длинный текст. Какие-то тени озабоченных вкладчиков скользили мимо, входя и выходя, но никто не обращал на нас внимания – мы были в другом измерении… Наконец я убрал фигуры в коробку, и Света зашла в банк…. В этот день всё окончательно решилось: ей пообещали платить регулярно и за неделю погасили всю сумму (в рублях, конечно, но по курсу на 2 сентября – так из 3.5 тысяч мы вернули 2.5).

[27] ) Вот Света торгует книгами возле магазина «Библио-Глобус», у выхода из метро «Лубянка». Я подъехал, привёз ей поесть. Она пошла в туалет в музей Маяковского. Стою возле её разложенных на складном столике книг (она притаскивала их в сумке на колёсиках). Тут милицейская облава. «Убирайте книги, пошли в отделение». – «Это не мои». – «А чьи же?» – «Девушка отошла в туалет, сейчас вернётся». Менты стоят, ждут. Света пришла, и нас обоих вместе с сумкой и складным столом запихнули в «уазик» и повезли в отделение за два квартала. Там сидим. «Сейчас составим протокол, штраф заплатите и пойдёте». – «С голодных людей – штраф», - ворчит Света, подавленная. «Сами виноваты. Знаете прекрасно, что здесь нельзя торговать». –  «Ничего не знаем. Всегда торговали»… Всё же штраф оказался чуть меньше её выручки в тот день. А в общем, торговать ей в конце концов стало негде: отовсюду прогнали.

[28]) Конечно, не только. Наоборот: много отличных стихов у Светы написаны как раз в периоды безмятежные, ничем не замутнённые. Думаю, именно эти стихи и есть лучшие - вопреки банальному убеждению (романтическому, наверное?) в пользе противостояния Поэта Судьбе...

[29] ) Из дневника училищных времён, который Света теперь актуализовала.Слабая, как тряпка. Погрязла во всех условностях, предрассудках. Идиотка!! Иду по улице, а недалеко музыка играет, кто-то поёт. Концерт для гуляющих. На машине установлен микрофон (м.б. мегафон? – Н.Б.), люди стоят, слушают. Я прошла себе. И вдруг ныть  стало что-то. Ведь там то, о чём я мечтала. Если вернуться. Выйти на сцену просто и начать читать свои стихи: "Люди не исчезайте в пропасти будущей пошлости!". Разве бы мне запретили, договориться можно наверняка (надо не забывать, что идёт лишь 79-й год! – Н.Б.). А ноги уносят всё дальше и дальше оттуда. И с каждым шагом сердце всё сильней ноет. Слёзы на глаза наворачиваются. Иду медленно-медленно. И что, - сейчас приду домой? И опять буду делать что-нибудь потихоньку." А люди будут жить и думать – так и надо" ( - видимо, самоцитата – Н.Б.). Если не я, то кто? Я не выдержала, зашла в соседний дом и в подъезде немножко поплакала и покляла себя. Свою ужасную слабость. И решила вернуться. И выйти и читать. Вернулась. Хор всё пел. Публика стоит не такая уж неинтересная. Молодёжи много, интеллигенции тоже. Я подошла к машине вплотную, а там ведущая в сторонке стоит. Ну – и к ней надо обращаться… Вот допоют – подойду. Нет, не подошла. Вот после этой песни подойду. Опять нет. В последний момент не сработало. А они пели, пели, да и кончили. Ведущая объявила: "Концерт окончен". Но я ещё могла, могла взобраться и начать читать. Могла! и не могла. Люди не расходились. Они хотели слушать. Я должна была выйти и не вышла. Все сошли с машины, а микрофон всё стоял. Я смотрела на него заворожёнными глазами, в страшном напряжении. Но вот и его разобрали на моих глазах. Всё. А народ ещё не расходится, и я мечусь между людьми, не зная, что делать. Если бы голос у меня был сильный, я бы прямо так начала читать… Уже поздно, нечего ждать. А люди стоят, переговариваются, как будто издеваются надо мной… И я уйти не могу. Так и дождалась, пока все разошлись. Потом побрела прочь.

     В этом потрясающем отрывке… Однако, в Тарусе Света действовала элементарней и прозаичней… Или, может, такой она была девушкой?…В любом случае, характерны смыслы люди и народ: я чувствую, что они такими же для неё и остались. Может быть, она и унывает из-за того, что этих смыслов не обретается в современных литературных проектах? –

     Ещё есть стихотворение «Приглашение». Оно связано примерно с этими же вопросами и даёт кое-что, хоть и не прямо… во всяком случае, даёт почувствовать…

 

Незнакомые лица народа

Изучают украшенный вход:

То ли юмор особого рода,

То ли снова красивый подвох

 

Входят с улицы мало помалу,

Понемногу выходят с крыльца,

Сами умные для начала,

Те же самые до конца

 

Поднимайтесь на кухню, покуда

Супермаркет на кухне открыт -

Я туда убираю посуду,

А сюда положила цветы

 

В коридоре расставлены стулья,

По ступенькам стучат каблуки -

И пеку пирожки и рисую

И, рисуя, пеку пирожки

 

Заходите, друзья, заходите,

Занимайте пустые места -

Подо мною стоит Нефертити,

Надо мной леденеет вода.

[30]) Владу Кулакову на одном вечере она влепила пощёчину за то, что в своей книге он кое-что написал обо мне, а её упомянул походя – как мою сотрудницу по «Клубу литературного перформанса». Она не объяснила, и Кулаков, конечно, не понял, но всё равно сказал: «Спасибо, Света!»… А может быть понял?…

[31] Неплохая метафора: глухонемые, воспринимающие речь не на слух, а по движениям губ, - так и наша публика, а главное (что уж совсем позорно) – поэты, воспринимают и оценивают других поэтов не по стихам (фонемам или графемам), а по «жестам», по «тусовочному поведению» или некоему суммарному литературному менталитету